Ложные надежды (СИ) - "Нельма" - Страница 40

— А твоя подруга не будет расспрашивать подробности ну… наших отношений? — осторожно спрашивает Ромка, поглядывая на меня с опаской, объяснение которой тяжело подобрать. То ли он настолько стесняется лишний раз поднимать тему будущего знакомства с Викой, то ли опасается, что моё дрянное настроение как-то коснётся и его тоже.

Я до сих пор не уверена в своём решении пойти на поводу у любопытства Никеевой и представить ей Рому. Но даже в нынешнем бешеном темпе нам предстоит ещё около двух месяцев ежедневных встреч, поэтому отнекиваться и дальше будет очень подозрительно.

При всём моём отличном отношении к Добронравому, он меньше всего похож на того мужчину, с кем я действительно могла бы выстроить отношения. Он спокойный, добрый, немного наивный, покладистый и очень душевный. Отличный и надёжный парень, на самом-то деле, и слишком хорош, чтобы всерьёз связаться с той, у кого вместо сердца — микросхема, вместо эмоций — сплошные баги в системе, а вместо искренности — заложенные разработчиком шаблонные сообщения.

И когда я в порыве неясной весенней тоски пытаюсь представить, какой мужчина смог бы быть со мной рядом, мне представляется только абсолютная пустота. Или кто-нибудь типажа Паши, кому женщина рядом нужна исключительно как замена резиновой куклы для перепихона по вечерам.

— Со всеми вопросами я сама разберусь, — замолкаю и раздумываю, стоит ли заранее его смущать, но вспоминая импозантную манеру общения Вики понимаю, что да. Лучше пусть заранее понимает, в какой именно роли ему придётся выступать. — Слушай, Ром, для неё наши отношения строятся в первую очередь на сексе. Ничего особенного она от тебя ждать не будет, ей скорее всего просто интересно, что из себя представляет парень, с которым можно столько времени не вылезать из постели.

Он краснеет, но при этом покорно кивает головой и утыкается носом в ноутбук. И я уже собираюсь расслабленно выдохнуть, когда с его стороны снова доносится тихой и сдавленное:

— Ну, а нам надо будет типа… целоваться?

— Я не целуюсь, — отвечаю на автомате, хотя в данном случае подошло бы и обычное «нет», не вызвавшее лишних вопросов.

— Как Джулия Робертс из «Красотки»? — улыбается он, пальцами почёсывая затылок с отросшими волосами. Надо признать, лёгкая лохматость ему к лицу: придаёт образу мечтательность и невинность, отлично отражающие его характер.

— Она была шлюхой, — замечаю укоризненно и ловлю испуг в его резко округлившихся глазах.

— Я не это…

— Забудь. Я просто не целуюсь. Мне не нравится, — желание свернуть тему настолько велико, что я невольно начинаю раздражаться, слишком резко и громко вдавливаю клавиши на клавиатуре, словно это они виноваты и в моих психологических проблемах, и в вырвавшемся откровении, которое следовало оставить при себе. — И предугадывая все дальнейшие стандартные вопросы: да, я пробовала, да, точно в этом уверена и нет, я не лесбиянка.

Просто каждый блядский раз, когда чужие губы касаются моих, меня начинает трясти в приступе паники, справиться с которой почти нереально. Страх разливается во рту концентрированной кислотой, выжигает язык, разъедает глотку и приносит боль, дикую и невыносимую боль, от которой хочется схватиться за горло и выть в голос. Мне не просто неприятно, а физически невыносимо чувствовать прикосновение к себе чужака, и от мерзкого инородного привкуса во рту, каким бы он не оказался, начинаются рвотные позывы, а от настойчивых или трепетных, нежных или страстных, аккуратных или грубых движений губ охото содрать с себя кожу.

Я целуюсь только в своих снах, никогда не похожих на реальность. Там, где следом за ледяной тревогой, липким страхом и скользким ощущением боли обязательно приходит спасительное тепло, способное согреть даже сердце Снежной Королевы. Только под гнётом навалившегося сверху тела у меня получается полностью отпустить себя, сбросить мохнатые лапищи паники, чтобы ощутить вместо них чувственные и властные прикосновения, слизать с кончика языка коньячный вкус желания и укутаться в насыщенно-горячий запах.

Во сне я могу позволить себе избавиться от своих внутренних монстров, чтобы полностью отдаться лишь одному настоящему.

Кажется, чьё-то присутствие я замечаю на уровне инстинктов. Чувствую взгляд, заточенным остриём полоснувший по спине, и тут же оборачиваюсь.

Кирилл проходит на кухню и садится на своё место. Молча. На лице его — ни единой эмоции, и лишь на одно мгновение мне кажется, будто он дёргается, как от сильной пощёчины. Для него это вполне нормально: уже тогда, десять лет назад, он постоянно уходил в себя и отстранялся от внешнего мира, а теперь научился мастерски скрывать гложущую изнутри безысходность за показным хладнокровием.

Только мне не нужно ни его яростного взгляда, ни едких слов. Я и так уверена в том, что он всё слышал. Знаю это, чувствую на расстоянии, ощущаю тонкими иглами разочарования, вонзающегося под кожу.

Иногда я жалею, что не курю. Не могу вдохнуть полные лёгкие медленно действующего яда и забыться хоть на один короткий миг. Не могу прямо сейчас сделать глоток крепкого алкоголя и закрыть глаза, сосредоточившись только на ощущении пожара, стремительно распространяющегося по давно уже увядшему и иссохшему изнутри телу. Не могу пустить по крови искусственно синтезированную эйфорию, которая заставит подняться, кружиться, танцевать на обломках собственных ложных надежд и наконец-то кричать от счастья, а не от боли.

Я ошибаюсь раз за разом. Путаюсь, сбиваюсь, просчитываюсь. Трачу энергию впустую, скатываюсь к нулевой энтропии и топчусь где-то в самом начале системы собственных координат. Раздражённо перечёркиваю пару строчек, даже не удостоверившись, успела ли их проверить, и ухожу спать под напряжённым взглядом трёх пар глаз.

Меня швыряют, дёргают, терзают особенно беспощадно. Вскрывают и потрошат на живую, бьют ледяной и влажной плетью по лицу, выкручивают руки и ноги, чтобы не дать возможности ползти по потрескавшийся рыжей земле, оставляя за собой кровавый след. Капли крови скатываются со лба и утопают в разметавшихся волосах, струятся по шее, текут по животу и падают, падают, падают. И прорастают солнечно-жёлтыми цветками лапчатки, сиреневыми головками клевера, нежными белыми лепестками ромашки и светло-розовыми мальвы, хилыми зубьями васильков и воронками вьюнка. Набухают, стремятся ввысь, раскрываются прямо из меня, превращая тело в огромное цветущее поле.

И я задыхаюсь от отчаяния и плачу кровавыми слезами. Рвусь и сопротивляюсь, пока силы окончательно не покидают. Вслушиваюсь в шёпот колышущейся под ветром травы, жду спасение: знакомый шёпот, решительное прикосновение, родной запах, кисло-горький вкус. И не получаю ничего, проваливаясь в бездну собственной рвущей боли.

Первым делом подскакиваю с кровати, чтобы прикрыть случайно оставленную открытой форточку. Разбитая и растерянная, привычно бреду в сторону приглушённого света, тонкой стрелкой устремляющегося по полу к кухонной двери. Обхватываю себя руками, почти что нежно поглаживаю собственные дрожащие от холода (от страха, от волнения, от пугающего одиночества) плечи.

Знаю, что он будет там. Что бы не происходило вечером, мы снова встретимся глубокой ночью за одним столом: я — после кошмарного сна, он — перед кошмарной реальностью. Это время негласного перемирия, которое почему-то изо дня в день становится жизненно необходимо нам обоим. Время, когда можно сбежать от прошлого и не думать о будущем, не ждать ножа в спину и даже пить ненавистно-любимый кофе из одной кружки, пока никто не видит.

Только сегодня всё оказывается совсем по-другому, и я мнусь на пороге, комично топчусь в дверном проёме, то делая шаг вперёд, то разворачиваясь, чтобы уйти обратно.

Кирилл спит, уперевшись лбом в согнутый локоть. Обтянутые тёмно-синей рубашкой плечи чуть приподнимаются на вдохе и резко опускаются, длинные пальцы свободной руки нервно дёргаются, почти сжимаются в кулак. Извилистая нитка шрама пылает алым заревом, словно сквозь неё вот-вот прорвётся бушующий внутри пожар.