Ложные надежды (СИ) - "Нельма" - Страница 34

А Тырин и не думал отступать, несмотря на то, что его постоянная агрессия успела порядком утомить всех, включая Ксюшу, чьего внимания он так отчаянно добивался, ежеминутно высказываю готовность вцепиться в глотку любому, кто встанет у него на пути. Кирилл на его пути не вставал и, откровенно говоря, ни разу не попытался вынести на всеобщее обозрение свою симпатию к моей сестре, которая, безусловно, была, — её просто не могло не быть, ведь Ксюша до одури нравилась всем без исключения, и сама она не стеснялась без какого-либо повода строить ему глазки или неожиданно бросаться с объятиями, смотреть на которые мне становилось немного стыдно.

Но как бы себя не вёл Кирилл, он жил с нами под одной крышей. Спал с Ксюшей в соседних комнатах. Ужинал с ней за одним столом на маленькой узкой кухоньке. И за всё это Паша испытывал к нему искреннюю, пылкую, не поддающуюся контролю ненависть, каждый выплеск которой невольно касался всех нас.

— Ну да, ты ж с ногой, — сам себе напомнил Тырин, покосившись на мою голень, до сих пор перепачканную витиеватыми подтёками зелёнки, щедро выплеснутой мне на рану Кириллом. — А ты, Зайцев, почему с нами не идёшь? Стесняешься что ли?

— Да, Паш. Давно стесняюсь признаться, что ты не в моём вкусе и у нас с тобой ничего не выйдет, — голос Кирилла спокойный и отстранённый, и если бы он только поднял взгляд, то увидел бы, как мерзкая улыбочка сползла с лица раскрасневшегося Паши. — Прости и иди плавать без меня.

— Ты совсем охуел что ли? — злобный рык привлек внимание остальных ребят, и Ксюша в одно мгновение оказалась рядом, взмахнула густыми светлыми волосами, обдавая Пашу прохладными брызгами, и схватила его за локоть.

— Паш, а я тебе говорила, что брать с собой больше не буду? — кокетливо напомнила она, неторопливо забрала из его рук бутылку с остатками пива и приложилась к горлышку, насмешливо поглядывая на него из-под полуопущенных ресниц.

Паша смотрел на неё с восторгом и обожанием. Его плечи приподнялись вверх и резко опустились, выдавая глубокий судорожный вздох, рот чуть приоткрылся, словно он хотел что-то сказать, но не смог, и только несколько раз нервно облизал свои губы.

А я не сдержалась и отвернулась, не желая становиться свидетелем этой впечатляющей картины. На языке осела вязкая горечь, имя которой мне не удавалось подобрать. Отвращение? Стыд? Зависть к тому, какое впечатление могла производить родная сестра, пока от меня люди шарахались, как от прокажённой?

Ксюша много раз убеждала меня, что мозги нужно использовать как липкую сладкую ленту, в которую рано или поздно попадётся достаточно большая и жирная муха, а не носиться с ними наперевес, как с огромной бесполезной мухобойкой.

Но я так не умела. Или не хотела. И просто отворачивалась всякий раз, когда она вот так открыто демонстрировала, какой я могла бы быть, откажись от своего упрямства.

— Ксюх, да мы же шутим просто, — пролепетал подтаявший и размякший Паша.

— Ну-ну, знаю я твои шуточки, — фыркнула она, сунула ему обратно пустую бутылку и, погрозив пальчиком, пошла к воде, бросив через плечо: — Ждать тебя не будем!

— Я уже бегу! — заверил её Паша и, дождавшись когда она отойдёт на достаточное расстояние, злобно зыркнул в сторону Зайцева, продолжавшего делать вид, будто всё происходящее его никак не касается. — Продолжай собирать свои цветочки. Будешь много пиздеть, в больничку с ними и поедешь.

Кирилл проводил его широкую, накачанную спину искренней улыбкой и презрительным взглядом, от сочетания которых мне вдруг стало как-то не по себе. Холодно. Словно по оголённой коже медленно водили кубиком льда, заставляя мелкие волоски встать дыбом и оставляя влажный след, растекающийся и медленно впитывающийся в кровь сильным ядом.

Пальцы вновь коснулись ноющего колена, провели по тонкой и шероховатой бордовой корочке, подцепили и содрали её, смахнув подушечкой тут же выступившую капельку крови. Вот только почему же больно всё равно в груди?

Я стала рассеянной. Забывчивой. Перестала заниматься, до сих пор не прикоснувшись ни к одному из увесистой стопки учебников, которые откладывала себе на лето. И каждый раз, сталкиваясь в коридоре с Кириллом, который держал в руках одну из моих книг и с еле уловимой насмешкой, укором, тоской спрашивал, когда же мы снова будем учиться, я придумывала какие-то скомканные оправдания, раздражённо вырывала у него книгу, чтобы потом швырнуть обратно в общую кучу и злилась сама на себя за эти детские выходки.

Я лучше одна. Не сегодня. Я это уже прочитала. Кажется, тебя бабушка искала.

А в его глазах рассыпалась увядшейшей трухой коричневая осенняя листва, сплетались рваным полотном изумрудные перья папоротников, стелился по сырой земле серебристый туман, и всё страдало, выло, извивалось в предсмертной агонии и пульсировало так, что дрожало всё тело. Потому что это неправильный ответ, неправильный ответ. Неправильный. Ответ.

И он это знал.

Зайцев замер совсем рядом со мной. Вроде бы и сбоку, но на каких-то полшага позади. И самым тяжёлым оказалось не повернуться к нему и не попытаться перехватить взгляд, наверняка как и у меня обращённый к удаляющимся по водной глади тёмным точкам.

В каждый чёртов заплыв до островов я с трясущимися от подсознательного страха руками наблюдала за светлой макушкой сестры, под обеденным солнцем отливающей золотом, а на расстоянии превращающейся лишь в обычное блеклое пятно. Смотрела, хотя клялась себе этого больше не делать, ведь где-то там, в подкорке сознания, до сих пор трепыхалась болезненная мысль о том, что родители умерли прямо у меня на глазах и я не смогла ничего сделать. Вдруг прямо сейчас, в этот тусклый летний день, всё повторится вновь?

— Не шевелись, — внезапно прошептал Кирилл, и я подчинилась. Только обратилась не в камень, а в наспех слепленную песчаную фигуру, готовую рассыпаться от любого грубого прикосновения.

И я вплетала в свой погребальный венок только что распустившиеся бледно-розовые бутоны оставшихся в голове вопросов, оборачивала шершавую, тугую лозу гордости вокруг хрупких светлых стебельков сомнений и расправляла острые и колючие листья совершенных ошибок. Оставалось только вложить туда кровавые цветы, проросшие прямиком в моём сердце и до сих пор не получившие правильного названия.

Он неторопливо перебирал мои волосы, перекидывал пряди вперёд, рассыпал их по груди и по-детски пухлым плечам, лишь изредка касался шеи самыми кончиками прохладных пальцев. И сердце больше не стучало маленькими молоточками, оно замирало, сокращалось и болезненно дёргалось, когда из него прорывались один за другим всё новые и новые капельки-зачатки, набухающие с током крови и распускающиеся, раскрывающиеся невинно-белыми хрупкими лепестками.

Я зажмурилась, задержала дыхание и медленно умирала. Молилась Богу, чтобы прошло, отпустило, закончилось. Уверенно раскладывала свои мысли по полочкам, где им быть и положено, а чужие, раздражающие и неправильные чувства запирала в самый тёмный и страшный чулан, для достоверности закрывая дверь на тяжёлую задвижку «простых биохимических реакций», амбарный замок «элементарного тактильного голода» и скрипучую цепочку «детской впечатлительности».

Только вот ничего не помогало. Я чувствовала. Впервые так ярко, чётко и на разрыв чувствовала что-то, с чем никогда ещё не сталкивалась и что не могла, — не хотела, — понимать.

— Вот, — довольный собой, подытожил Кирилл, и я в тот же миг распахнула глаза и обернулась к нему. В пальцах у него был пурпурный шарик репейника, заботливо вытащенный из моих волос и быстро перекочевавший ко мне на раскрытую ладонь. Найти бы ещё разумное объяснение, зачем он мне нужен. — На твоём месте я бы назвал его Пашей.

Пока он садился рядом со мной на траву, я начала смеяться. Так искренне, звонко и неугомонно, что пришлось закрывать себе рот ладонью, чтобы как-то сбавить громкость, пока мой смех не успел донестись до Ксюши, которая устроит из этого целое памятное событие и не успокоится, пока не вытрясет все подробности.