Необычайный эксперимент в Кайнплатце - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 4

– Марта?! Обед?! – воскликнула пораженная мадам фон Баумгартен, отшатнувшись.

– Ну да, обед, именно обед! – завопил фон Хартманн, раздражаясь все больше. – Что такого особенного в этом требовании, если человек целый день не был дома? Я буду ждать в столовой. Подавай, что есть – все сойдет. Ветчину, сосиски, компот – все, что найдется в доме. Ну вот! А ты все стоишь и смотришь на меня. Послушай, Марта, ты сдвинешься с места или нет?

Это последнее обращение, сопровождаемое настоящим воплем ярости, возымело на почтенную профессоршу столь сильное действие, что она стремглав промчалась через весь коридор, затем через кухню и, бросившись в кладовку, заперлась там и закатила бурную истерику. Фон Хартманн тем временем вошел в столовую и растянулся на диване, пребывая в том же отменно дурном настроении.

– Элиза! – закричал он сердито. – Элиза! Куда девалась эта девчонка? Элиза!

Призванная таким нелюбезным образом, юная фрейлейн робко спустилась в столовую и предстала перед, своим возлюбленным.

– Дорогой! – воскликнула она, обвивая его шею руками. – Я знаю, ты все это сделал ради меня! Это уловка, чтобы меня увидеть!

Вне себя от этой новой напасти фон Хартманн на минуту онемел и только сверкал глазами и сжимал кулаки, барахтаясь в объятиях Элизы. Когда он наконец снова обрел дар речи, Элиза услышала такой взрыв возмущения, что отступила назад и, оцепенев от страха, упала в кресло.

– Сегодня самый ужасный день в моей жизни! – кричал фон Хартманн, топая ногами. – Опыт мой провалился. Фон Альтхаус нанес мне оскорбление. Два студента силой волокли меня по дороге. Жена чуть не падает в обморок, когда я прошу ее подать обед, а дочь бросается на меня и душит, словно медведь.

– Ты болен, дорогой мой! – воскликнула фрейлейн. – У тебя помутился разум. Ты даже ни разу не поцеловал меня…

– Да? И не собираюсь! – ответствовал фон Хартманн решительно. – Стыдись! Лучше пойди и принеси мне мои шлепанцы да помоги матери накрыть на стол.

– Ради чего я так страстно любила тебя целых десять месяцев? – плакала Элиза, уткнувшись лицом в носовой платок. – Ради чего терпела маменькин гнев? О, ты разбил мне сердце – да, да!

И она истерически зарыдала.

– Нет, больше терпеть это я не желаю! – заорал фон Хартманн, окончательно рассвирепев. – Что это значит, девчонка, черт тебя подери? Что такое я сделал десять месяцев назад, что внушил тебе столь необыкновенную любовь? Если ты действительно так меня любишь, пойди скорее и разыщи ветчину и хлеб, вместо того чтобы болтать тут всякий вздор.

– О дорогой, дорогой мой! – рыдала несчастная девица, бросаясь к тому, кого почитала своим возлюбленным. – Ты просто шутишь, чтобы напугать свою маленькую Элизу!

Все это время фон Хартманн опирался о валик дивана, который, как большая часть немецкой мебели, был в несколько расшатанном состоянии. Именно у этого края дивана стоял аквариум, полный воды: профессор проделывал какие-то опыты с рыбьей икрой и держал аквариум в гостиной ради сохранения ровной температуры воды. От дополнительного веса девицы, слишком бурно кинувшейся на шею фон Хартманна, ненадежный диван рухнул, и несчастный студент упал прямо в аквариум: голова его и плечи застряли, а нижние конечности беспомощно болтались в воздухе. Терпению фон Хартманна пришел конец. Еле высвободившись, он испустил нечленораздельный вопль ярости и ринулся вон из комнаты, невзирая на мольбы Элизы. Схватив шляпу, промокший, растрепанный, он помчался прямо в город с намерением разыскать какой-нибудь трактир и обрести там покой и пищу, в которых ему было отказано дома.

Когда дух фон Баумгартена, заключенный в тело фон Хартманна, мрачно размышляя о многочисленных обидах, продвигался по извилистой дороге, ведущей в город, он заметил, что к нему приближается престарелый человек, находящийся, по-видимому, в крайней степени опьянения. Фон Хартманн остановился и наблюдал, как тот бредет, спотыкаясь, качаясь из стороны в сторону и распевая студенческую песню хриплым, пьяным голосом. Сперва интерес фон Хартманна был вызван лишь тем, что человек, с виду весьма почтенный, допустил себя до столь позорного состояния, но по мере того как тот подходил ближе, фон Хартманн ощутил уверенность, что где-то видел старика; однако не мог вспомнить, где и когда именно. Уверенность эта все более крепла, и когда незнакомец поравнялся с ним, фон Хартманн подошел к нему и стал внимате\ьно всматриваться в его лицо.

– Эй, сынок, – заговорил пьяный, едва держась на ногах и оглядывая фон Хартманна. – Где, черт возьми, я тебя видел? Знаю тебя преотлично, прямо как самого себя. Кто ты такой, дьявол тебя забери?

– Я профессор фон Баумгартен, – ответствовал студент. – Могу я спросить, кто вы такой? Ваша внешность мне как-то странно знакома.

– Молодой человек, никогда не нужно врать, – последовал ответ. – Уж, конечно, сударь, вы не профессор, – того я знаю – старый, чванливый урод, а вы здоровенный, широкоплечий молодчик. А я, Фриц фон Хартманн, к вашим услугам.

– Это ложь! – воскликнул фон Хартманн. – Вы скорее могли бы быть его отцом. Но позвольте, сударь, известно ли вам, что на вас мои запонки и часовая цепочка?

– Donnerwetter, – икнул пьяный. – Пусть я вовек не возьму в рот ни капли пива, если брюки на вас не те самые, за которые портной собирается подать на меня в суд.

Тут фон Хартманн, совершенно сбитый с толку странными происшествиями дня, провел рукой по лбу и, опустив глаза, случайно заметил свое отражение в луже, оставшейся после дождя на дороге. К полному своему изумлению, он увидел молодое лицо, франтоватый студенческий костюм и понял, что внешне он являет собой полную противоположность той почтенной фигуре ученого, к которой привыкла его духовная сущность. В одно мгновение острый ум фон Баумгартена пробежал через всю цепь последних событий и сделал вывод. Это был удар, и несчастный профессор пошатнулся.

– Himmel! – воскликнул он. – Теперь я все понял! Наши души попали не в предназначенные им тела. Я – это вы, а вы – это я. Моя теория оправдалась. Но как дорого это обошлось! Может ли самый образованный ум во всей Европе помещаться в столь фривольной оболочке? О боже, погибли труды целой жизни! – И в отчаянии он стал бить себя кулаками в грудь.

– Послушайте-ка, – сказал настоящий фон Хартманн. – Я вас понимаю, все это действительно очень серьезно. Но вы обращаетесь с моим телом влишком бесцеремонно. Вы получили его в превосходном состоянии. Но уже успели, как я вижу, и расцарапать его и где-то промокли. И засыпали пластрон моей рубашки нюхательным табаком.

– Ах, это не имеет большого значения, – сказал дух профессора угрюмо. – Каковы мы есть, такими нам и суждено остаться. Справедливость моей теории блистательно доказана, но какой ужасной ценой!

– Действительно, это было бы ужасно, если бы я разделял ваше мнение, – произнес дух студента. – Что бы я стал делать с этими старыми негнущимися руками и ногами, как бы я ухаживал за Элизой, как смог бы убедить ее, что я не ее отец? Нет, благодарение богу, хоть пиво и помутило мне голову так, как еще ни разу не случалось, когда я был самим собой, все же я не совсем потерял голову. Я вижу выход.

– Какой? – едва выговорил от волнения профессор.

– Надо повторить эксперимент, вот и все! Высвободите снова наши души, и, как знать, может, они на этот раз вернутся, каждая куда ей полагается.

Не так утопающий хватается за соломинку, как дух фон Баумгартена ухватился за эту идею. С лихорадочной поспешностью он повлек фон Хартманна к обочине дороги и тут же его усыпил и затем, вынув из кармана свой хрустальный шарик, проделал то же самое и с собой. Несколько студентов и окрестных крестьян, случайно проходивших мимо, были весьма озадачены, увидев достойного профессора физиологии и его любимого ученика, сидящих на обочине грязной дороги в бессознательном состоянии. Не прошло и часа, как собралась целая толпа, и уже начали поговаривать, не послать ли за санитарной повозкой и отвезти их в больницу; но тут ученый муж открыл вдруг глаза и обвел присутствующих мутным взглядом. В первое мгновение он, очевидно, не мог вспомнить, как сюда попал, но потом поразил собравшихся, воздев тощие руки над головой и закричав восторженно: