Последствия старых ошибок (СИ) - Бэд Кристиан - Страница 31

История десятая. «Леденящий»

Эрцог дома Сапфира Аний Локьё не имел возможности как следует выспаться вот уже пятые сутки. Он задрёмывал ненадолго, но дурные события, или такие же дурные мысли будили его, и всё начиналось снова: йилан, чтобы окончательно проснуться, протокольные совещания, раздражающие собеседники, отвратительные в своем напыщенном самомнении.

Самомнение, полагал эрцог, одна из опаснейших форм духовного рабства. Чем выше мы ставим себя над миром — тем в более глубокой яме держит нас неизведанное, чем увереннее мним себя хозяевами положения, тем глубже души проедены страхом. Высокая власть — требует смирения, потому что с любой высоты придется когда–то падать…

Да, он устал. Паутина вибрировала, предупреждая, что варианты близлежащих событий слишком зависят в эти дни от глупости или ума отдельных двуногих. Она требовала от него ухода во внутреннее, но внешнее вцеплялось как гаки, (хищник с влажных планет, состоящий почти на половину из зубастой костлявой головы). И он погряз в суете.

Вчера день испортил Пфайфер, которого эрцог именовал про себя «наша истеричка», сегодня надлежало решить что–то с алайцами. Время их контракта истекало, а Локьё ощущал, что «Хайор» ему ещё понадобится.

Он размял плечи и поднялся из кресла, в котором задремал.

Ему ничего не снилось. Это был «сон вызова», особого транса, когда душа пребывает в иных мирах. Эрцог знал, что в таком сне беспомощен, но амплитуда колебаний паутины увеличивалась, и выбора его бестелесная суть в такое время, как правило, телу не давала. Он становился вялым и засыпал везде, где предоставлялась такая возможность.

Мальчиком его когда–то посчитали слабым и болезненным из–за этой способности отдаваться временами небытию. Но годы закалили его дух, научив взирать на мир достаточно строго и в полутрансе вызова, а телом он слаб никогда и не был. Это медицина была слаба тогда. А может, отец, мало одаренный в плане психических дисциплин, не позаботился заранее о балансировке нервной системы сына.

Эрцог помнил, что когда раздраженный вечными болезнями сына, отец показал его личному медику, болезни на том и кончились. Домато понял, что именно происходило с мальчиком, и стал сам контролировать его нервные нагрузки, закалять и разговаривать, когда это было необходимо. Он оказался достаточно строгим наставником. Лет в десять мальчишеские истерики прекращал под ледяным душем, в 15 — взялся за розги. Но, к удивлению Ания, такое воспитание как раз не обессиливало его, напротив, Домато легко возвращал ему бодрость духа и определённое равновесие. Не злоупотребляя своей волей.

Случаев, когда он вот так настаивал на своём, было — по пальцам пересчитать. Первый раз он приучил таким образом будущего эрцога не переходить определённых рамок, где возбуждение переходило в истерику. Второй… Или, правильнее, третий?

В первый раз — его, мальчишку, отец оставил на корабле старшим на время своего отъезда. Будущий эрцог (он тогда и представить не мог, что унаследует титул, но и родового гонора хватало — с избытком), дня три или четыре чувствовал себя полным хозяином положения: командовал всеми, кого видел, до визга орал на стюарда, не разрешавшего ему без подтверждения отца, спиртное… Стюард, скорее всего и пожаловался Домато, который вошёл во время очередного приступа мальчишеской ярости и увёл Ания в корабельную оранжерею.

Там было прохладно и тихо, и разгоряченный мальчик сразу озяб. Да и непонятные действия доктора испугали его, в чём он, впрочем, не собирался себе признаваться.

Домато аккуратно срезал несколько веток.

— Смотри, — сказал он. — Это берёза. Прикосновение её ветвей к телу — лечит. Лёгкое прикосновение снимает стресс, сильное — проясняет мысли и возвращает радость. Но берёзовые ветки нам с тобой не подойдут, они старые и хрупкие. Зато здесь растет подходящая ива. Из неё розги получаются не хуже.

Розги? Аний не знал этого слова, но насторожился. Отсутствием чувствительности он не страдал и приготовления Домато ему не нравились.

Тот срезал несколько длинных и гладких ивовых веток, очистил от листьев.

Потом взял мальчика за руку:

— Пойдём, мне жаль, что у тебя именно такой характер, но тебе это необходимо.

— Какой это «такой»? — засомневался Аний.

— Тебе всё достаётся слишком легко. Это может тебя испортить.

Мальчику хотелось убежать, но он шёл, ведь он же был таким взрослым.

В смотровом кабинете доктор вымыл прутья и поставил их в вазу с водой, оставив только один прут.

— Снимай одежду, — сказал он, и голос был совершенно обычный: негромкий и спокойный.

— Ты что, собираешься меня бить? — взвился Аний. — Меня?

— Я полагаю, тебе необходимо именно это.

— Но я не хочу! Я вообще не желаю больше тебя терпеть! Кто ты такой! Как ты смеешь! — выкрикнул испуганный Аний и понял, что лучше было рта не открывать вообще.

Взгляд Домато потяжелел. Дрожащий мальчик попятился и сам не понял, как выскочил в коридор.

Это было неправильно. Несправедливо. С ним нельзя поступать так!

Он несся по коридору и все, попадавшиеся ему на пути, казалось, оглядывались и смеялись в спину.

Аний влетел в свою каюту, а не в капитанскую, где он с удовольствием торчал последнее время, и заперся изнутри. Ему казалось, что Домато придёт и попытается вытащить его отсюда. Но никто не пришёл.

К вечеру он усвоил, что бывают пытки неизведанностью и одиночеством. Он пытался читать. Пытался пожаловаться отцу, но не сумел побороть стыда. Пытался переписываться с друзьями, но тоже не находил слов, чтобы пожаловаться или спросить совета. Да у него и не было друзей, которым он мог бы доверить такое сильное переживание. Раньше он мог бы довериться Домато, но теперь…

Наконец, он просто очень захотел есть. Вызвать стюарда казалось ему верхом глупости — стюард и был, по его мнению, главным заговорщиком. Он и был виноват!

Пришлось пробираться в столовую самому, через силу отвечая на приветствия членов экипажа и свитских. Голод тем временем пропал, оставив боль и тяжесть в желудке.

Он вернулся, снова запер магнитный замок. Уснуть, однако, не смог. Только часа за два до утреннего сигнала задремал ненадолго, и тут же был выброшен из сна. Не корабельной сиреной. До неё ещё оставалось достаточно времени, чтобы одеться, умыться, почистить зубы. И ещё постоять в полутьме коридора, дожидаясь, когда же зашипят раздвижные двери и разгорится свет. Потом он быстро пошёл по коридору, но, чем быстрее шёл, тем явственнее растягивалось время.

Доктор был у себя. Он, не спрашивая, открыл дверь в смотровую, и Аний был благодарен ему уже за это.

Мальчик ещё пытался думать, кто именно был виноват больше во всей этой истории, он или стюард, потом розга свистнула и мысли о мести тут же пропали. За пять или десять минут он пережил заново вчерашние страх и ярость, потом — стыд, сожаление. Но порка прекратилась только тогда, когда он обессилел и чувства ушли все.

Домато спокойно поставил прут в вазу. Он ничего не сказал, но Аний понял, что это не конец.

Он действительно сорвался второй раз, наверное, дня через три. И в этот раз было гораздо больнее, потому что прошлые синяки ещё не прошли, да и он знал уже, что будет долго и больно. Но на этот раз его отпустило. Он понял, что может справляться с собой, и что источник его ярости прежде всего в нём самом. И Домато убрал вазу из смотровой.

Прошло пять лет, прежде чем перед ними снова встала эта же проблема: насколько самость человека оправдывает подчинение и даже смерть других, таких же, как он. Но это уже не решилось так просто. Вернее решилось, но облегчения не принесло. Эрцогу ежедневно приходилось перешагивать через чужие жизни. Разве что, он смог не делать этого в поспешности и в гневе.