При загадочных обстоятельствах - Черненок Михаил Яковлевич - Страница 7

— Возьми нашу машину.

— Не стоит, Николай Сергеевич, в Серебровку мне лучше на попутной добраться.

— Ну, как знаешь, — Гладышев протянул руку. — Желаю успеха.

Когда Бирюков вышел из кабинета, подполковник сказал прокурору:

— Мировой парень! В свое время я его через год после института в старшие оперативники выдвинул, и он ни одного дела не завалил.

— Голубев слабее? — спросил прокурор,

— Голубеву подсказывать надо. Вот с Бирюковым у него прекрасно получается: Бирюков — голова. Голубев — ноги.

5. Вожак и Роза

Сутулясь на стуле, Козаченко исподлобья смотрел на Бирюкова и молчал. Боковой свет из окна делил угрюмое лицо и окладистую бороду цыгана на две симметричные половины. Затененная левая сторона казалась сизовато-черной. На ней выделялся лищь выпуклый злой глаз да под ухом золотилась круглая серьга величиною с металлический рубль. Поверх атласной желтой рубахи на цыгане была замшевая черная жилетка. Брюки из зеленого вельвета с напуском на хромовые сапоги. Плечи широкие, крепкие. Руки с крапинками въевшегося металла. По паспорту цыгану было за пятьдесят, но выглядел он моложе.

— Почему нам не разрешают уехать из райцентра? — наконец хрипло выдавил Козаченко. — Мы не совершили никакого преступления…

Бирюков облокотился на стол:

— Подозрение, Николай Николаевич, на ваших людей легло.

— Подозрение — не обвинение.

— Да вас ведь и не обвиняют. Но пока обстоятельства дела выясняются, придется вам побыть в райцентре.

— Больше десяти суток ждать не будем. Не предъявите за это время обвинение — уедем.

— Думаю, что за десять суток все выяснится, — сказал Бирюков. — Вам доводилось отбывать наказание?

— Нет. Я не нарушаю закон.

— Откуда же знаете уголовно-процессуальный кодекс?

— Я старший в таборе, мне все надо знать.

— Почему, как старший, не хотите отвечать на вопросы, касающиеся убийства пасечника?

— Потому что не убивали его, Я прокурору уже отвечал…

— Неубедительно отвечали. Сами, Николай Николаевич, посудите: разве взятое у пасечника колесо может послужить поводом для обвинения цыган в убийстве? Уезжая из Серебровки, вы чего-то другого испугались… Чего?

Не отводя от Бирюкова немигающих глаз, Козаченко словно воды в рот набрал. Светлая половина лица его нервно вздрагивала, как будто ее кололи иголкой. Чтобы не играть в молчанку, Бирюков заговорил снова:

— И еще неувязка, Николай Николаевич, получается… Никто из находившихся в таборе не видел, как угнали вашу лошадь. А ведь прежде, чем угнать, лошадку запрягли в телегу…

— Ромка, сын мой, запрягал кобылу, — неожиданно сказал Козаченко. — В столовку с братом хотел съездить…

— Столовой в Серебровке нет.

— В Березовку хотел ехать. Пока братана будил — кобылу угнали.

Сказанное могло быть правдой, однако чувствовалось, что Козаченко боится запутаться в своих показаниях.

— Кто избил Розу? — спросил Бирюков.

— Гришка-пасечник.

— За что?

— Пьяный, собака, был. Кнутом хлестал.

— У него не было кнута.

Козаченко напружинился:

— Кобылу Гришка на пасеке держал… Как без кнута с кобылой?..

— Не было у Репьева кнута, Николай Николаевич.

Козаченко хотел что-то сказать, но передумал. Чуть приоткрывшись, он тут же замкнулся, как испуганная улитка. Проводив его, Бирюков снял форменный пиджак — появляться в цыганском табора в милицейской форме не имело смысла. Заглянувший в кабинет Слава Голубев спросил:

— Что толкует Козаченко?

— Ничего конкретного. У тебя какие успехи?

— Больницы обзвонил — никаких раненых за последние двое суток. Сейчас начну по фельдшерским пунктам шерстить.

— Давай, шерсти. А я попробую встретиться с Розой.

Три серых цыганских палатки пузырились за домом прокуратуры, на опушке соснового бора, рассеченного широкой лентой шоссейной дороги, уходящей из райцентра на восток. У обочины шоссе, метрах в двадцати от палаток, пустовал синенький летний павильон автобусной остановки. Бирюков подошел к павильону и присел на скамью. Будто дожидаясь автобуса, стал присматриваться к табору.

У крайней от дороги палатки старая цыганка в пестром наряде сама себе гадала на картах. Чуть подальше от нее молодой чубатый цыган медленно перебирал струны гитары. Рядом с ним худенькая цыганочка кормила грудью ребенка. За палатками двое шустрых цыганят бросались друг в друга сосновыми шишками. Старшему, видимо, надоело это. Он проводил завистливым взглядом промчавшегося по дороге мотоциклиста и вдруг направился к Бирюкову. Не дойдя метра три, остановился. Почесал одна о другую пыльные босые ноги, спросил:

— Куда едешь?

— Пока не еду — автобус жду, — ответил Антон.

— Дай пятак — на пузе и на голове спляшу.

Бирюков подмигнул:

— Сам умею плясать.

— А дым из ушей пускать умеешь?

— Нет.

— Дай сигарету — покажу.

— Рано тебе курить, — Антон достал из кармана гривенник. — Держи без пляски и курева.

— Обманываешь?

— Ну, почему обманываю?

— Бесплатно деньги отдаешь.

— Не хочешь так брать, расскажи что-нибудь или спой.

— Чего рассказать?

— Как тебя зовут, например.

— Ромкой зовут… А спеть чего?

— Цыганское, конечно.

Мальчонка живо схватил монету и, притопывая изо всей силы пятками, зачастил:

— Хорошая песня, — сказал Антон. — Кто тебя научил?

— Сеструха батькина, Розка.

— Пригласи ее сюда.

— Зачем?

— Чтобы она сама мне эту песню спела.

Ромка насупился:

— Нельзя.

— Почему?

— Батька в палатку ее засадил.

— За что?

— Рыжих цыганят хотела в таборе расплодить.

— Чего?..

— За медом к пасечнику повадилась, вот чего.

— А кто Розу кнутом исхлестал?

— Твое какое лело? — огрызнулся Ромка. — Давай еще деньги — сразу две песни про любовь спою.

— Лучше расскажи, кто у тебя лошадь угнал.

— Я это знаю, да?

— Расскажи, что знаешь.

— Хитрый ты…

Ромка разжал кулак, будто хотел убедиться — на месте ли монета, и внезапно со всех ног стриганул к палаткам. Бирюков пошел следом.

Вызвать из палатки Розу оказалось не так-то просто. Старая цыганка, раскладывающая карты, прикинулась, непонимающей по-русски, а чубатый гитарист отрицательно покрутил головой. Пришлось показать служебное удостоверение. Глядя в раскрытые корочки, цыган не столько читал, что там написано, сколько сверял фотографию с оригиналом. Убедившись, кто перед ним, нехотя проговорил что-то на своем языке сидящей рядом цыганке, только что прекратившей кормить ребенка. Та поднялась и вместе с ребенком скрылась в одной из палаток.

Прошло не меньше десяти минут, пока появилась Роза. Бирюков узнал ее по синякам на смуглом лице. В отличие от своих соплеменниц, одетых в крикливо-пестрые наряды с длинными юбками, Роза была в светленьком современном платье, обнажающем до колен загоревшие стройные ноги, исполосованные синяками. Густые смоляного цвета волосы были откинуты за спину. На шее — бусы из разноцветных крохотных ракушек, в ушах — клипсы-висюльки. Особенно Бирюкова заинтересовали Розины глаза. Большие, с сизоватым отливом, они были переполнены ужасом.

Едва Бирюков заговорил о пасечнике, Роза прижала маленькие ладони к ушам:

— Не знаю! Ничего не знаю!

— Вы послушайте… — начал было успокаивать Антон.

— Не буду слушать! Ничего не буду слушать!

— Кто вас так напугал?

— Кровь! Кровь! Кровь! — истерично раз за разом выкрикнула Роза и убежала к палатке.

Чубатый парень с силой ударил по струнам гитары.

— Что это с ней? — сумрачно спросил Бирюков.