При загадочных обстоятельствах - Черненок Михаил Яковлевич - Страница 27

— Это не кровь — художник краской мазанул. На вешалке плащ висел. Чего этот живописец с кистью туда полез… — ворчливо ответил Екашев и, видимо, чтобы сгладить вынужденную паузу, стал объяснять: — Качество кирпича у нас плоховатым выходит. На днях комиссия из области была. Проверяли-проверяли и заключение вынесли, мол, кроме технических недоработок, имеются, так сказать, идейные упущения. Наглядная агитация, например, отсутствует. Вот теперь приходится в срочном порядке ликвидировать пробел. Хорошо, свой художник подвернулся… — Помолчав, вздохнул: — Агитация, понятно, дело нужное, только далеко на ней не уедешь. Новый карьер надо открывать — в старом добрую глину выбрали, но у нас руки не доходят. Уж очень велик спрос на кирпич стал, про дерево строители теперь совсем забыли… — Екашев поднес плащ к самому окну: — Вот, пожалуй, оттер кое-как…

— Профоргом здесь работаете? — стараясь издали подойти к сути, спросил Голубев,

Екашев повесил плащ на вешалку в углу кабинета и сел рядом с Голубевым у окна.

— Экскаваторщик я, член месткома, — показал забинтованную руку. — Поранил вот, бюллетеню. Вчера вызывает директор, говорит, мол, надо указание комиссии по наглядной агитации выполнять, а председатель местного комитета вернется из отпуска только через полмесяца. Не будем же мы его столько ждать. Потому как ты, Иван Степанович, профсоюзный деятель — берись за агитацию. В ней не рычаги двигать — головой соображать надо. Вот и соображаю, как могу…

— Что с рукой?

— Бытовая травма. Соседкин ухажер, крепко подгуляв, размахался столовым ножом. Я сунулся успокаивать, да неловко за нож схватился — до самой кости развалил ладонь. — Екашев посмотрел на погоны Голубева. — Неужели в милиции стало об этом известно?

— Нет, Иван Степанович, я — по другому вопросу. Давно в Серебровке были?

— Перед тем, как руку поранить.

— По каким делам?

— Родители там живут. Который год уговариваю стариков ко мне перебраться — квартира позволяет. Не хотят. Замордовались в хозяйством, словно дикари. Отец — черт бы с ним. Мать жалко.

— Что об отце-то так?

— Да ну его… — Иван Степанович махнул забинтованной рукой. — К старости совсем помешался. Собственно, он и в прежние годы ненормальным был. Еще пацаном помню, после войны, все вздыхал: «Эх, Ванек, скопить бы нам миллион. Вот бы зажили тогда!» Всю семью экономией извел, в соседских обносках, считай, выросли. А в сорок седьмом году при денежной послевоенной реформе его чуть паралич не разбил. В райцентр помчался, сколько-то там обменял накопленных денег, на остальные полную бочку повидла привез. Первый день всей семьей ложками ели, потом из экономии запретил такую «роскошь». Так почти вся бочка и пропала, испортилась… — Екашев тяжело вздохнул: — Нас, пацанов, работой измотал. Сверстники, бывало, в колхозе копны на лошадях возят при сенокосе, а мы от зари до зари для собственной скотины литовками машем. Еле с сенокосом управимся — на полмесяца собственную картошку копать. По целому гектару сажали. Пока не выкопаем, в школу не пускал. Да и учились мы: кто до пятого класса, кто до седьмого, полностью ни один из нас школьного образования не получил. Это я уж в армии с техникой познакомился, специальность там приобрел. Вернулся со службы, плюнул на отцовские порядки и вот сюда, на завод, устроился. Глядя на меня, другие братья так же поступили. Лишь самый младший из-за судимости на службу в армию не попал — так балбесом и остался…

— Где он теперь?

— Никто из наших не знает, где его черт носит. Уже несколько годов ни слуху ни духу нет.

— А что о серебровском пасечнике можете сказать?

— О Григории Репьеве?.. Я мельком его несколько раз видал, когда он квартировал у стариков. Вот с тем же Репьевым… Отец брал с него за квартиру десять рублей в месяц, а матери говорил, что всего пятерку квартирант платит.

— Зачем он деньги копит?

— Спроси чудака! И куда прячет накопленное, никто из нашей семьи не знает.

— Может, в сберкассу складывает?

— Какая сберкасса!.. — Иван Степанович грустно усмехнулся: — Старик не верит никаким сберкассам. Да что об этом говорить… Он за всю свою жизнь в долг никому никогда копейки не дал.

— У него золотой крест был?

Невеселые глаза Ивана Степановича насторожились, но ответил он по-прежнему спокойно:

— Помню, еще Отечественная война не кончилась, показывал металлический желтый крест. Золотой, нет ли — не знаю, но тяжелый. Подержать его дал и говорит: «Вот, Ванек, сколько у твоего папаши золота! Может, на целый миллион»…

В общей сложности Голубев проговорил с Иваном Степановичем больше часа. На все вопросы тот отвечал обстоятельно и так спокойно, что казалось, будто говорит он не о родном отце, а о совершенно постороннем человеке, которого ненавидит всей душой, стараясь, правда, не показать эту ненависть. О покупке Барабановым машины и об убийстве пасечника Иван Степанович, судя по его ответам, ничего не знал.

Одно только насторожило Голубева: Екашев-сын так ни разу и не спросил, что это вдруг милиция заинтересовалась его отцом?.. Невольно напрашивался вывод: или Иван Степанович настолько сдержан, что не позволяет себе задавать вопросы сотруднику милиции, или осведомлен обо всем происшедшем ничуть не меньше этого сотрудника…

С кирпичного завода Голубев направился на железнодорожный вокзал, чтобы узнать — не замечали ли там дежурные в последние два-три дня каких-либо подозрительных приезжих лиц? Ничего заслуживающего внимание он на вокзале не узнал и на попутной машине доехал до райотдела.

Погода портилась. К шести вечера, когда в кабинет внезапно вошел Бирюков, сумерки сгустились уже так, что Голубев сидел при включенной настольной лампе.

— Информцентр УВД прислал справку о судимости Репьева? — спросил Антон.

— Так точно, — Слава достал из сейфа отпечатанную на машинке страницу. — Оригинальная судимость…

Бирюков внимательно прочитал текст — официальное сообщение полностью подтверждало то, что рассказывал Бирюкову-старшему сам Репьев.

Разговорились. Антон заинтересовался было ранением руки Ивана Степановича, но, подумав, сказал:

— По-моему, Иван в этой истории сбоку припека. Кстати соседа-буяна за шуточки с ножом привлекать надо. Но сейчас меня другое беспокоит… — Антон поднялся и заходил по кабинету. — Скажи, Слава, в районе есть уголовник по кличке «Шуруп»?

— Первый раз такую кличку слышу.

— Я тоже. Давай вместе соображать. Может, какой-нибудь Шурупов есть?

Голубев задумался:

— Нет Шурупова… Винтиков есть!

— Черный, здоровый?

— Наоборот. Беленький сморчок-карманник.

— Не тот. Еще?..

Слава по памяти перебрал все знакомые фамилии привлекавшихся в последнее время по уголовным делам, но ни одна из них не подходила, чтобы стать производящей для клички «Шуруп», Начали прикидывать от обратного — опять ничего не получилась.

После получаса бесплодных догадок Бирюков сел к столу и, глядя на Голубева, сказал:

— Ладно, Слава, давай подумаем, кто мог организовать провокационный звонок в Серебровку? У Ивана Екашева есть квартирный телефон?

— Да. Я вначале обнаружил его в телефонной книжке — Екашев И. С., потом уточнил у наших паспортистов.

Антон взял телефонный справочник. Отыскав фамилии, начинающиеся с буквы «Т», проговорил:

— Может, и у «пани Моники» есть телефончик…

— У кого? — не понял Слава.

— У одной из знакомых Барабанова, — Антон быстро прочитал короткий столбец фамилий и словно удивился: — Есть! Тузкова М. Л., улица Целинная, двадцать четыре, квартира восемь. И номер телефона, пожалуйста…

— Майя Тузкова? — спросил Голубев.

— Она. Лаборанткой на элеваторе работает. Знаешь?

— Не только Майю, но и самого Тузкова — бывшего ее мужа, который повесился, знал.

— Повесился?.. Как?

— Довольно оригинально. Пьяный забрался в платяной шкаф, в современных квартирах ниши такие есть с дверками. Спрятался Тузков туда и на шелковом галстуке… Ушел, как говорится, в мир иной.