Незваный гость - Коростышевская Татьяна Георгиевна - Страница 23

— Арест произведешь?

— Всенепременно.

— Даже если пристав не от заговора помер?

— Угу… — Я вытерла рот салфеткой. — Заговоры на смерть в империи строжайше запрещены, вина на заказчике и исполнителях, на первом большая, но это уже суд разберется. Если причина смерти Блохина в другом, убийцу я тоже раскрою. Ты расскажи мне лучше, кому Степан Фомич дорожку мог заступить из ваших толстосумов?

Крыжовенем, как я и предполагала, владели купцы, даже один купец, старый мой знакомый Гаврила Степанович Бобруйский. В явных контрах они с приставом замечены не были, более того, Блохин был допущен в дом.

— Белокаменные хоромы на Гильдейской улице, сразу узнаешь. Поговаривают, купец отчаянно старается старшенькую свою, Марию Гавриловну, с рук сбыть, вот и привечает господ холостых.

— Сколько лет старшенькой?

— Да уж немало, и лицом чисто папенька, так что с женихами негусто. У Аннушки, младшенькой, от женихов отбоя нет, хорошенькая как картинка, приветливая такая щебетунья. Да я сейчас тебе на карточках всех покажу, я же каждый год, почитай, на Пасху и Рождество их запечатлеваю.

Гнум порылся на полке, достал пухлый альбом, а из него черно-белый глянцевый лист.

— Это последняя карточка пасхальная, Рождество Бобруйские на водах встречали, наверное, там фотографов наняли.

Нарядно одетые женщины числом три стояли перед холщовым задником с античными колоннами. Нинель Феофановна в центре, дочери по сторонам от нее. Бальное платье с кружевным воротом и длинным шлейфом шло купчихе чрезвычайно, шлейф она придерживала изящной рукой в белой перчатке, в фотографическую камеру смотрела с кокетливой улыбкой. Худощавая большеглазая блондинка, холеная, моложавая. Младшая дочь, тоже светловолосая, но пухленькая, на плечах и щеках ямочки, изображала балетное па, отставив в сторону ножку в атласной туфельке. Мария же Гавриловна стояла ровно, как на плацу, опустив руки вдоль приземистого тела. Было ей около тридцати, и кроме общей корпулентности, от папеньки достался ей раздвоенный на кончике толстый нос и цепкие, узко посаженные глаза, сейчас угрюмо смотрящие прямо перед собою.

— Они, что ли, неродные? — спросила я Ливончика.

— Мария у Гаврилы Степановича от первого брака, — кивнул гнум.

— Значит, падчерица. А Бобруйский вдовец. Небось из столицы себе новую супругу привез?

Мне стало жалко некрасивую Машеньку, тяжко небось с эдакими нимфами проживать каждодневно. Батя красавиц своих любит да обихаживает, а тебе только замуж и осталось, чтоб идиллии семейной не мешать.

— Да нет, — удивился гнум, — нашенская Нинель Феофановна, из старинного купеческого рода Калачевых.

— Д. Ф. Калачев — купец первой гильдии, меценат ваш знаменитый? — припомнила читанное в поезде.

— Дормидонт Феоктистович, — кивнул Ливончик. — А Нинель, стало быть, внучка единственная, дитятко с младенчества залюбленное. Феофан-то, сын, с женою вместе от черной хвори сгинул, Калачеву девочку оставил. Ну и знаешь, как бывает: дед только что пылинки с кровинушки не сдувал, любые капризы исполнял моментально.

— Так она богатая невеста была?

— Более чем. В городе все удивлялись, зачем она за Бобруйского замуж пошла. Он управляющим у Калачева служил, ни денег, ни положения, ко всему вдовец. После, когда Аннушка родилась, через несколько месяцев после свадьбы, удивляться перестали. Дормидонт Феоктистович только и успел на правнучку посмотреть, да и сам на тот свет отправился. Гаврила Степанович заместо него стал, да так резво за дело принялся, что всех конкурентов по миру со временем пустил, всю власть в Крыжовене под себя подмял. Теперь, куда ни посмотришь, все его, личное. Помощники его, Чиков с Хрущом, ежемесячно поборы с торговых мест вымогают, а на чиновных местах все людишки верные, прикормленные либо родня.

Я посмотрела на карточку. Экая история занятная. Купчиха молода, собою хороша, легкомысленна. Нинель Бобруйская. «НБ» — стояло на рукоятной гравировке револьвера. Пристав готовил оружие в подарок замужней барыне? Они были любовниками? Муж ее об этом знал?

Под каким бы соусом мне в дом на Гильдейской улице пробраться? Репортерку они на порог не пустят. Эх, будь я холостым чиновником, например, Григорием Ильичом Волковым, женихаться бы полезла да все потихоньку разведала.

— Приютская директриса тоже родня? — перестала я сокрушаться.

— Чикова супружница, говорю же, рука руку моет.

Попрощавшись с Соломоном, я побрела на Архиерейскую. Завтра, все завтра.

Мишка встретил меня на пороге.

— Тетки-то твоей нет до сих пор!

Посмотрев на мальца, я громко рассмеялась.

— Что за маскарад?!

Михаил оправил складки моего домашнего платья.

— Вши у меня были, в тепле отогрелись, и ну скакать. Ну я от греха всю одежу в печи спалил, башку вымыл с дустом, чуть волосья не вылезли, а переодеться во что не нашел, нету в доме ни штанов на меня, ни еще чего мужского. Снять?

— Ну уж нет, — хихикнула я, — только голых мужиков мне в спальне недоставало или хочешь на манер античных мыслителей обернутым в простыню ходить? Носи пока мое, после купим тебе новую одежду.

Устала я изрядно, настолько, что думать связно не получалось.

В мое отсутствие Мишка успел прибраться в доме, смахнул пыль, выбил на снегу палас из гостиной, в комнате хорошо пахло свежестью, наварил щей, и теперь ими меня потчевал в выскобленной до блеска кухоньке.

— Экий ты хозяйственный, — похвалила я, — и готовишь перфектно.

Он зарделся.

— А Зара-то провидица как же?

Я пожала плечами.

— Тревожиться пока рано, может, в гости к кому поехала. Сколько ее нет? Меньше суток? В управе заявления о пропаже не примут…

Запнувшись, я хлопнула себя по лбу. Мне же в приказ утром идти! Волков приглашал на опознание. Волков Григорий Ильич, холостой, собою пригожий и в дом Бобруйских допущенный. Предложу ему сделку: я тебе, Григорий Ильич, то-то и то-то, а ты мне семейство купеческое опроси по анкетному листочку, который я сей же миг составлю. Хорошо? Да. Только про «то-то и то-то» надо поразмыслить. Что именно взамен услуги предложить?

А Губешкина? Про нее тоже сообщу, вдруг прислушаются. Или нет? Хозяйка уехала к клиенту ночью, тайно, денег ей посулили сверх меры. Шутка ли, двести рублей. Ладно, обождет покамест.

Когда мы с Мишкой уже сопели в четыре дырочки в спальне, я в кровати, он на кушетке, застеленной найденным в хозяйском шифоньере бельем, пацан шепотом спросил:

— Геля, только не серчай, ты кто?

— Что — кто? — сонно пробормотала я.

— Кто ты такая? Ведь не репортерша столичная? Я, когда одежу себе подбирал, револьвер нашел.

— Барышне без револьвера в дороге никак.

— И мундир чиновничий.

Хихикнув, я спросила:

— Петлички опознал, сыскарь доморощенный? Я, Михаил, надворная советница из чародейского приказа Мокошь-града.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в коей против Евангелины Романовны играет сила печатного слова, а сделку предлагает противная сторона

Отправив восвояси столичную барышню, Григорий Ильич долго стоял у окошка. Проводил взглядом отбывающие приказные сани, оглядел открывающуюся взору рыночную площадь, привычно отмечая посты городовых и периметры обходов. Приказ ему достался не худший, рутина налажена, подчиненные, если и не сметливы, то вышколены на аккуратный военный манер.

С приказными документами Волков ознакомился еще вчера, предшественник оставил их в идеальном порядке, дела же сегодняшние — пьяная драка с участием уличной девки, обвес на базаре и прочее, внимания его вовсе не требовали. Мелочовка. С таким уловом ему лучше до старости в Крыжовене сидеть. И поделом, будет за высокомерие расплата. Списал со счетов снулого идиота Самоедова, получай. Больше полугода на эти Змеевичи угробил, такие комбинации проворачивал, что любо-дорого, сеть осведомителей наладил, кого-то подкупил, кого-то запугал, знакомства нужные свел, и все прахом. И даже не это обидно, а то, что индюк Самоедов его переиграл. Да, это самое обидное. Что столица уездная Змеевичи, что Крыжовень для Григоря Ильича суть одно: провинциальная дырища. Его сюда направили, только чтоб в личном деле строчка про службу в Берендийской империи появилась — нехорошо это, из-за границы да в Мокошь-град под крыло к покровителю, измазаться сперва надобно, под своего попестреть. К несчастью для себя, был Григорий Ильич амбициозен до крайней степени, желал не просто так в столицу перевестись, а с победою, с раскрытием громким. В Змеевичах у него все для победы подготовлено было, хитрая многоходовочка с внедренным агентом, оставалось только мышеловку захлопнуть. Все прахом.