Блокада. Книга 5 - Чаковский Александр Борисович - Страница 55

— Закусить хочешь, командир? — спросил Смирнов, кладя на колени карабин и пешню, сбрасывая с плеч лямки вещмешка.

— И это тоже, — ответил Соколов. — А пока помоги-ка стянуть сапог.

— Разрешите, я помогу, — раздался голос Кушелева. Они и не заметили, как связной оказался рядом.

— Ты… в боевом охранении стой! — приказал Соколов и, видя, что Кушелев отступил лишь на шаг, добавил строже: — Дальше, дальше, за торос давай!

Когда Кушелев скрылся, Соколов попробовал было разуться без посторонней помощи, но у него ничего не получилось.

— Так и думал, что не стяну. Портянка завернулась, — пробормотал он. — Давай-ка, Иван Иваныч, помогай.

Смирнов прислонил к торосу карабин и пешню, положил на снег мешок и, ухватившись за сапог Соколова, с силой потянул на себя.

Сквозь портянку, намотанную поверх шерстяного носка, отчетливо проступали красные пятна.

— Так… — с откровенной досадой проговорил Смирнов.

— Думаешь, ногу сбил? — встрепенулся Соколов.

— Не думаю, командир. Гвозди это.

— Откуда знаешь?

— Оттуда же…

— Значит, и у тебя?..

— Всю подошву содрали, — признался Смирнов. — Пробовал прикладом карабина опять наружу выбить — вылезают, сволочи.

— Как же ты идешь?

— А ты как?

— Ясно, — кивнул Соколов, пытаясь припомнить, чьи еще сапоги прошли обработку изобретательного сапожника.

— Клещи бы были, мы бы эти чертовы гвозди повытаскали. А пальцами не выходит, я пробовал, — безнадежно сказал Смирнов.

Разутая на морозе нога стала мерзнуть. Соколов поставил сапог на лед, взял смирновский карабин, опустил приклад в голенище и несколько раз сильно ударил. Затем развернул окровавленную портянку, снова обмотал ею носок, заткнул конец выше лодыжки и сунул ногу в сапог.

— Как будто лучше, — неуверенно сказал Соколов.

— Через десять шагов снова начнут давить, — отозвался Смирнов. — Здесь клещи нужны или плоскогубцы.

— Больше никто не жаловался? — спросил Соколов.

— Жаловаться никто не будет, — уверенно произнес Смирнов. — Знают, зачем и куда идут. Стерпят.

— Это… наверное, стерпят. А если не дойдем?

— Чего?

— Я говорю: гвозди — стерпят. А кто из души гвоздь вынет, если не проложим трассу?

Смирнов молча достал из вещмешка сухарь, разломил его пополам и одну половину протянул Соколову.

— Что ж, начнем с твоих, — согласился Соколов и, пошарив в своем мешке, вытащил завернутую в бумагу колбасу. Попробовал разломать ее надвое — не поддалась. — Дай-ка пешню, — попросил он Смирнова. Тот протянул ему одну из двух пешней, прислоненных к торосу. Соколов с трудом разрубил неподатливую колбасу и протянул полкуска Смирнову.

Несколько минут они ели молча, едва разгрызая темно-красные обрубки заледенелой колбасы. Наконец, давая отдых зубам, Смирнов полюбопытствовал:

— Ты чего это меня про Дорпроект спросил? Я толком не понял.

— А-а, чепуха какая-то в голову полезла… Спросил, где после войны работать думаешь, — ответил Соколов, тоже прервав трапезу.

— Нашел тему для разговора! — усмехнулся Смирнов.

Некоторое время оба ели молча. Потом вдруг Смирнов возобновил прерванный разговор:

— До этого «после» еще дожить надо.

— Ты о чем? — не сразу сообразил Соколов, успевший уже забыть о своем вопросе, действительно не вязавшемся с обстановкой. Но, вспомнив, захотел все же получить ответ на него: — А если доживем?

— Ну, на свои старые места и вернемся.

Такой ответ почему-то не понравился Соколову.

— Неверно это, Иван Иванович, — возразил он.

— Что неверно?

— На старые места после такой войны возвращаться.

— Это почему же?

— И мы не те будем, и места не те.

— Не понимаю. В каком смысле?

— В переносном, в переносном. Другими люди станут.

— Усталыми?

— Нет. Более добрыми и более мудрыми. Переменится после войны многое. То, за что воюем, должно, конечно, остаться. А то, что мешало делу и счастью людей, непременно исчезнуть должно. В жизни, брат, ничто даром не проходит. Ты подумай: мы вот трассу проложим, по ней хлеб в Ленинград пойдет, а потом лето настанет — и снова вода на этом месте. Так как полагаешь, бесследно эта трасса исчезнет?

— Опять в переносном?

— Нет, теперь уже в прямом. По сердцу людскому эта трасса пройдет, вот что. Навечно.

— Надо сначала проложить. А то, — прости, если по старой дружбе напрямик скажу, — сидят два дурака на льду и невесть о чем рассуждают.

— Тут ты прав. Подъем!.. Гвозди стерпишь?

— Говорят, что индийские факиры по битому стеклу голыми ногами шагают, и хоть бы хны. Значит, гвозди и подавно в человеческих возможностях.

— Ладно, факир! — усмехнулся Соколов и, может быть, первым в эти тяжелые дни произнес слова, которые вскоре станут победным кличем всей Красной Армии: — Вперед! Только вперед!

Неожиданно появился проводник. Он вынырнул из снежной круговерти, будто распахнув в ней дверь, и, услышав последние слова Соколова, сказал безнадежно:

— Не пройдем вперед, товарищ командир.

— Откуда ты, отец? — удивился Соколов. — А мы-то думали… — Он замялся и закончил шуткой: — Думали, что к знакомым рыбам нырнул, под лед провалился…

— Я не провалюсь, товарищ командир, — сипло ответил старик. — Мною тут все места хоженые-перехоженые. Кабы не снег, я бы тебе следы лунок наших позавчерашних показал. А дальше не пройдем. На берегу тебе это говорил и сейчас то же скажу.

— А ты не каркай, — насупился Соколов.

— Это вороны каркают, — обиделся рыбак. — Я тебе дело говорю: не пройдем.

— Если трусишь, ступай назад, — резко сказал Соколов. — Людей пугать не позволю.

— Бросать товарищей — не в наших рыбацких правилах, — с достоинством ответил проводник. — Вместе вышли, вместе и вернемся. Одной веревочкой связаны.

— Вернемся, когда дойдем до Кобоны, — сказал Соколов, продолжая шагать вперед и не глядя на проводника.

— На то воля командирская, — с обычной своей степенностью рассудил тот. — Я ведь тоже в солдатах служил. Знаю: приказ, он и есть приказ.

— Это уж точно! — буркнул Соколов.

И они продолжали свой путь в прежнем порядке: начальник экспедиции — впереди, Дмитриев и Смирнов — слева, Кушелев — справа и несколько поодаль от него — проводник из местных рыбаков.

10

До половины первого Жданов тщетно ждал звонка из Осиновца. В двенадцать тридцать началось заседание комиссии по эвакуации населения. В городе оставалось еще много детей и стариков, которых надо было вывезти на Большую землю во что бы то ни стало. И для того, чтобы спасти жизнь им, уберечь их от холода и голода, и одновременно для того, чтобы избавить город от «лишних ртов»: каждая буханка хлеба приобретала сейчас огромную ценность.

Эвакуация тех, чье присутствие во фронтовом городе не вызывалось необходимостью, а также специалистов, без которых трудно было осуществить пуск переброшенных на восток ленинградских предприятий, началась вскоре после того, как разразилась война. Сначала людей вывозили по железной дороге, затем по Ладоге. Но с тех пор как Ладожское озеро стало замерзать и судоходство прекратилось, эвакуация временно прервалась.

Теперь ее предстояло возобновить…

В начале второго заседание эвакуационной комиссии закончилось, а звонка от Лагунова все не было.

В половине второго Жданов не выдержал и позвонил в Осиновец сам. Ничего утешительного этот звонок не принес. Из группы Соколова никто еще не возвратился.

Около двух часов дня начался очередной обстрел ленинградских улиц. Однако Жданов не покидал кабинета: из штаба МПВО доложили по телефону, что немецкие орудия бьют по Кировскому и Володарскому районам, то есть достаточно далеко от Смольного.

Жданов сидел, прислушиваясь к глухим разрывам снарядов, к лихорадочному стуку метронома, но всем своим существом был обращен туда, к Ладоге, и затерянной в ее бескрайнем ледовом пространстве поисковой группе Соколова.