Блокада. Книга 5 - Чаковский Александр Борисович - Страница 123

— Где он, кто он?

— Так, взбалмошный старик, — с печальной усмешкой ответил Осьминин. — Когда-то я лечил его.

— А его нельзя было бы разыскать? — спросила я. — Разыскать и попросить пожить некоторое время здесь, с вами? Послушайте, Андрей Григорьевич, — уже захваченная этой мыслью, настойчиво продолжала я, — было бы так хорошо, если бы рядом с вами был близкий человек… Не просто кто-нибудь из медперсонала, а именно ваш друг… Он жив? Он в Ленинграде?

— Да, он жив. Не так давно я случайно услышал его речь до радио. Хорошая речь…

— По радио? Кто же он такой?

— Архитектор. Не слишком нужная сейчас профессия. Он все метался, искал, чем бы помочь городу.

— Он… тоже один?

— Сейчас, видимо, да. Жену он давно эвакуировал. Сын наверняка на фронте. Если жив…

Какое-то странное, тревожное предчувствие охватило меня.

— А как его фамилия? — спросила я и помимо воли повторила громко и нетерпеливо: — Как его фамилия?!

— Фамилия? — удивленный моим тоном, переспросил Осьминин. — Валицкий. Федор Васильевич Валицкий.

«Валицкий?!» — едва не вскрикнула я. Но сдержалась. Хорошо, что в полумраке Осьминин не видел моего лица.

Видимо, он все же что-то почувствовал.

— Вы что, знали его?

— Нет, нет, откуда? — поспешно ответила я.

— Поставь коптилку на тумбочку! — неожиданно сказал Осьминин.

— Зачем?

— Поставь! — повторил он.

Я послушно взяла коптилку и переставила ее на дальний от кровати край тумбочки. А сама села за стол.

— Почему ты ушла? — спросил Осьминин.

— Я… я думала, что вы будете продолжать диктовать, — невпопад ответила я.

— Нет. На сегодня все.

— Тогда я пойду, — сказала я, вставая.

— Не забудь вклеить лист в тетрадь. И обязательно указывай даты.

— Да, да, обязательно…

Я говорила, не слыша собственных слов. Значит, все это время я работала бок о бок с человеком, который был близким другом Федора Васильевича! И не знала об этом…

Сама я не видела старика Валицкого уже давно. После последней встречи с Анатолием я и отца его старалась вычеркнуть из памяти. Понимала, что он ни при чем. Но что-то сломалось во мне. Я не могла, не хотела видеть их дом, их квартиру. Не могла заставить себя встретиться с человеком, который напоминал бы мне об Анатолии.

До сих пор мне казалось, что я могу ненавидеть только немцев. Только врагов. Сейчас я знала, что способна ненавидеть и презирать своего. Впрочем, Анатолий уже не был для меня своим. Он носил такую же форму, как те, кто защищал Ленинград, как те, кого доставляли к нам в госпиталь израненными, окровавленными. Но он не был один из них. Форма лишь прикрывала его заячье сердце, его гнилую душу. Я понимала, что, узнай Федор Васильевич о том, что произошло тогда в моей комнате за Нарвской, он возненавидел бы своего сына не меньше, чем я. И все же не могла видеть и его. Не могла…

…Я шла в темноте по заснеженному госпитальному двору, не выбирая дороги, прямо по сугробам, проваливаясь в снег по колено.

Одна, только одна мысль владела сейчас мной: надо спасти Осьминина!

Нужны медикаменты и усиленное питание. Но именно от этого он решительно отказывается. Отказывается, уже внутренне простившись с жизнью, внушив себе, что не имеет права выжить за счет раненых. И хочет, чтобы я записала течение болезни — так сказать, для науки…

Я не знала, что делать, что предпринять…

Проходя мимо одной из палат, дверь в которую была полуоткрыта, услышала знакомый неторопливый голос Пастухова. Заглянула в палату.

Пастухов сидел на табуретке у ближней к двери кровати. Я знала, кто на ней лежит, — тот самый Сергушин, у которого недавно ампутировали ногу.

Стоя в коридоре, я прислушалась.

— …а я тебе говорю, выкинь эту мысль подлую! — говорил Пастухов. — Руки у тебя есть, голова есть?

— А нога?!

— Нога?.. Слушай, Сергушин, я сам, видишь, с костылем хожу. Только не он мне сейчас в жизни главная опора. Сердце — вот опора.

— Мягкое оно, сердце-то, — с горечью произнес Сергушин.

— А ты закали. Оно, сердце, к закалке пригодно. Как сталь. Про Николая Островского слышал? Недвижимый, слепой. А стал Островским. Все сердце заменило. Большевистское сердце. А ты по сравнению с Островским счастливец… Я, Сергушин, если хочешь знать, колдун. Увижу человека и сказать могу, что ему на роду написано.

— Мне написано инвалидом быть.

— Врешь. Не захочешь быть инвалидом — не будешь. Ты ведь до войны в колхозе жил? Село Березовки, Ленинградской области, верно?

— Откуда знаете?

— Говорю тебе, что колдун. И предсказываю: быть тебе после войны председателем колхоза. Или секретарем райкома комсомольского. И девки за тобой стаями ходить будут, а тебе от них бегать придется.

Пастухов говорил с этим Сергушиным так, будто одновременно обращался и к взрослому и к ребенку.

— Товарищ Пастухов! — позвала я.

— Кто там? — обернулся он к двери.

— Это я, Королева. Можно вас на минуту?

— Да, да, конечно, — поспешно ответил он. Потом сказал Сергушину: — Я еще к тебе приду. Тайну раскрою, как сердце закаливают.

И вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.

— Ну как там, товарищ Королева? — с тревогой спросил он.

— Плохо, — ответила я. — Очень плохо. Ему нужно сделать несколько вливаний глюкозы и стрихнина и обеспечить усиленное питание.

— Найдем, — уверенно сказал Пастухов. — Я сейчас распоряжусь…

— Ничего вы не распорядитесь! — с отчаянием сказала я. — Он отказывается.

— Как… отказывается?!

— Вы не понимаете, как отказываются? Вот так, очень просто! Не желает, чтобы на него тратили медикаменты, в которых остро нуждаются раненые. Ясно?

— Но это же нелепо! — пожал плечами Пастухов. — Его жизнь не менее ценна, чем любого из бойцов Красной Армии!

— Вот вы ему это и объясните! А я не умею!

— Не кричите! — неожиданно строго проговорил Пастухов. — Пожалуйста, без истерики. Пойдемте-ка сюда.

И Пастухов, стуча костылем, направился к лестничной площадке, где обычно собирались выздоравливающие и легкораненые, чтобы покурить и послушать радио. Сейчас там было темно и пусто.

— Ну-ка, расскажите мне поподробнее, — сказал Пастухов, — только, пожалуйста, без эмоций.

— Я сама не совсем понимаю, что происходит, товарищ комиссар, — неуверенно проговорила я. — Не желает он принимать лекарств.

— Это я уже слышал. Почему?!

— Но я уже сказала вам почему!

— Других причин нет?

— Других?.. — Я задумалась. — Он уверен, что обречен. И считает, что должен извлечь из этого пользу для науки. Он заставляет меня записывать симптомы его болезни… ну, алиментарной дистрофии…

— На кой черт их записывать, когда дистрофия сейчас у тысяч ленинградцев?

— И я так считаю… Но он говорит, что нужно точно зафиксировать течение болезни в условиях блокады и отсутствия необходимых медикаментов. Чтобы потом не забылось.

— Ну и пусть забудется! — воскликнул Пастухов. — И чем скорее, тем лучше. Героизм людей — вот что не должно забываться!.. — Он умолк, потом сказал уже негромко: — Да, тяжелый случай… И нет возможности его уговорить? Заставить?

— О том, чтобы заставить, мне кажется, не может быть и речи. Вот если уговорить… Но кто это сможет? Я не могу… У него есть друг, — нерешительно продолжала я, — старый архитектор… Я подумала: что, если разыскать его и попросить поселиться вместе с Андреем Григорьевичем?..

— А где он сейчас? — оживился Пастухов.

— Я… не знаю, — презирая себя за ложь, тихо ответила я.

— А он сам, ну, Осьминин, тоже не знает?

— Я… я не спрашивала.

— Вы должны узнать это, Вера, — сказал Пастухов.

— Постараюсь, — кивнула я. — Ну, а вы убедили?

— Кого? — не понял Пастухов.

— Ну… Сергушина? Убедили, что с одной ногой жить не хуже, чем с двумя?

Я сама не понимала, почему говорю таким тоном. Наверное, от бессилия, от сознания собственной слабости.

— Еще нет… — спокойно ответил Пастухов. — Но думаю, что уговорю.