Люди, дружившие со смертью (СИ) - Марченко Андрей Михайлович "Lawrence" - Страница 27

В ответ на слова Ади, я откинулся на спинку лавочки. Идти никуда не хотелось — ни босиком, ни в ботинках.

Реннер тоже присел. Поскольку меч за спиной мешал откинуться на спину, он снял его и положил рядом. От безделья открыл пакет с мензурками и принялся их перебирать:

— Ну надо же, — прочел Ади этикетку на одной микстуре. — Сказано, что пить только натощак, а я уже поел.

— Да ладно, сколько там той булки…

Но Ади уже принял решение и теперь покачал головой:

— Уже аппетит перебил. Не сильно-то вкусно лекарство выглядит.

Дальше из пакета Ади вытащил какой-то бальзам.

По сути, это был самогон, настоянный на травах. Говорят, он снимал зубную боль и помогал от дюжины болезней. Как на вкус он был довольно мерзким, как, впрочем, и любой самогон. Но покупали его довольно бодро — во-первых, теперь алкоголь можно было купить под благородной маркой лекарства, во-вторых, пошлины на лекарство были иные, и эта муть стоила гораздо дешевле акцизного вина и пива, который разливали в кабаках.

Ади заказал его, потому что в нем содержалась вытяжка травы, прописанной alter ego. Реннер критически осмотрел, потряс бутылку и посмотрел сквозь нее на свет:

— В следующий раз посоветую им, как больше продавать этой бурды.

— И как?

— Больше наливать в бутылку. Пожалуй, это лекарство я испробую… Не составишь кампанию?

Он налил мне бальзам в пробку, которая была чуть больше наперстка.

— За твое здоровье, — бросил он, аккуратно чокаясь со мной.

— За твое… — поправил я. — Оно важней.

Я проглотил свою порцию. Спирт ожег, сладость и терпкость застряла в горле. Ади тоже выпил немного — может быть глоток.

Спирт попал на пивные дрожжи, и я не то опьянел, не то действительно выглянуло солнышко, согрело нас.

Над нашими головами ветер шелестел листвой. В тени деревьев мирно дремали памятники — на высоком постаменте стояли бюсты давно почивших полководцев, правителей. А посреди аллеи стоял еще один…

Он привлек внимание Ади — тот сперва скользнул по нему взглядом, но потом вернулся, всмотрелся.

— Что-то лицо знакомое… Это не Оллес?

Ади отложил пакет с лекарствами, поднялся, подошел, вгляделся в подпись:

— Оллес… Точно ведь Оллес…

Оллес был безлошадным рыцарем. Солдатом с саблей у бедра и лютней за спиной.

Его посвятили в рыцари на поле боя, в котором он с перепуга и по неопытности натворил уйму подвигов.

Но рыцарем он был нетипичным. В отличие от обычных нищенствующих младших отпрысков рыцарства, он не грабил прохожих на перекрестках, не дрался за деньги. Не был он и рыцарем из романов — не спасал красавиц, на искал драконов и приключений на свою задницу.

Он был поэтом, певцом.

Он пел на площадях, но не о любви, не саги о битвах. Он пел о дорогах через зной или снега, о людях, что идут этими путями, о солнце, что им светит, о ветре, что их гонит.

Он пел не за деньги, а потому что не мог не петь. Ему подносили стакан вина, краюшку хлеба, какую-то монетку. А женщины легкого поведения и нелегкой судьбы роняли слезу (ведь и у них есть душа) и дарили ему свою благосклонность, свой кров, свою постель. Но он ложился в их кровать и просто засыпал. А многим женщинам это нравилось — хоть кто-то видел в них не тело, не женщину, а человека.

Оллес водился с ворами. Верней воры водились с ним и считали его своим. Оллес всегда сочувствовал неудачникам, которых рвали на базарных эшафотах, слагал о них песни. Воровство не воспевал, а просто просил быть милосердным и воздавать кару по вине. А воры брали его под свое безмолвное покровительство, иногда встречали его на дорогах и уводили в чащу, кормили его браконьерской олениной. Он грелся у их костра, пел песни…

Он умер в каком-то захолустном городке во время чумы. Говорят, он пытался прогнать болезнь своей музыкой.

И странное дело — болезнь отступила. Но он об этом не узнал. Хвороба сожгла его дух, а люди — его тело.

Его предали огню на отдельном костре, но, немного подумав, ссыпали прах в общую могилу. В братскую, то бишь…

И тут, как водится, для поэта началась жизнь. Жизнь после смерти. Его песни переписывались, переиздавались, перелицовывались в баллады или серенады. Ему начали ставить памятники — иногда выбрасывая на них столько денег, сколько Оллес в жизни и в руках не держал.

В Тиире поставили свой. В парке нам встретился чугунный Оллес, размером с обычного человека на пьедестале никак не выше бордюров в парке. Он был изображен в защитной стойке с саблей в руках.

— Ты знаешь, а ведь я был с ним знаком… — сказал Ади

— Знаком?

Ади выхватил у меня из ножен саблю, и из пятой позиции мягко ударил по мечу памятника — раздался звон даже более глухой, нежели в настоящем бою.

После чего Ади вернул оружие мне и кивнул:

— Пересекались…

— Он действительно был хорошим бойцом?

— Неплохим… Но все же трувером он был гораздо лучшим. Готов поспорить, он бы предпочел быть изображен с лютней, нежели с мечом. Но те, кто ставил памятник, не поняли самого главного…

— Чего же?

— Оллес был великим. Более великим, нежели ты или я, или тот, кто ваял этот памятник. По крайней мере, как поэт. Мало того, что его сделали чернокожим и изваяли в рост человеческий, так и лишили пьедестала. И если вы лишаете умершего пьедестала, считаете его равным себе, то зачем ему вообще памятник. Его дар возвышал его над нами, как основание памятника возвышает его над людьми…

Я попытался вспомнить какую-то строфу из его песен — я мог поклясться, что я знал его песен никак не меньше дюжины. Но в голову лезли какие-то простенькие куплеты, которых Оллес сочинил во множестве. Я счел за лучшее промолчать.

— Так вот о чем я подумал… — продолжил Ади с иной темы. — Ждать месяц мы не можем. Я уж точно не смогу. Поэтому, когда вернемся, я напишу письмо, ты выучишь его, и полетишь в Хастен…

Я кивнул — лететь было лучше, чем ходить. У птиц, кажется, мозолей не бывает. Пока не встречал, по крайней мере.

Ади рассуждал и ел. Он крошил булочки и кидал крошки на землю — напротив нас собралась изрядное количество воробьев.

— Что они решат там, я не знаю… Но что-то решат, они вытащат меня отсюда! Не могут не вытащить. Только пусть быстрей шевелятся! Скажешь им, мол, лучше поторопиться.

Плохо или хорошо, но жизнь в городе продолжалась — через парк на занятия спешили бурсаки, нищий, обходя аллею, брезгливо ковырялся в кустах. Мимо прошел патруль, остановился возле нас, долго всматривался в наши лица. Ади козырнул им небрежно и улыбнулся. Из-за родимого пятна улыбка получилась жуткой. Впрочем, жутко улыбаться в этом городе еще не воспрещалось — стражи пожали плечами и удалились.

Проследовала мамочка, толкая перед собой коляску с младенцем. Я сидел на лавочке, вытянув ноги, и чтоб пропустить их, мне пришлось убрать их под лавку. Наконец ушла и она.

Вдруг нищий распрямил плечи, взял свою палку будто иной франт тросточку и подошел к нам. Я думал, он попросит у Ади кусок булки, но ошибся:

— Господа, — сказал он. — Я знаю, вы неместные и хотите скорей покинуть этот город. Вчера я видел вас на восточном посту…

— И что дальше?

— Моя фамилия Гамм. Анно Гамм к вашим услугам…

-

— Нищий?… Но почему нищий?…

Анно сбросил свои тряпки и оказался в простой и чистой блузе и штанах.

Его брат сидел в кресле, и когда мы вошли, руки нам не подал. На то была веская причина — правая рука была забрана в лубки. Полет с виселицы на глубину десять саженей не прошел бесследно.

— Вообще-то это была моя идея. Это, знаете ли, философская категория. Говориться же: нищий — человек-невидимка, его никто не хочет видеть. Я даже серьезно рассматривал возможность попробовать пройти через посты в одежде юродивого, но не думаю, что это хорошая идея. Пока судьба к нам благосклонна, но зачем проверять, как далеко заходит ее милость…

Братья квартировали в большом свинарнике недалеко от берега речушки. Кур здесь не было давно, но помет с перьями иногда попадался, равно как запах остался неважным.