Свеча в окне - Додд Кристина - Страница 20

Гигант потихоньку выбрался за дверь, ускользая от ее распоряжений, а Бронни поклонился и сказал:

— Да, миледи. Как пожелаете, миледи.

Потом он тоже ушел, захлопнув дверь с громким стуком и оставив Сору стоять в одиночестве. Как только его не стало, исчез и служивший Соре опорой гнев. Подбородок ее опустился, колени подкосились. Она присела рядом с Уильямом и с неистовством запустила ему в волосы пальцы, выискивая причину его столь длительного беспамятства. Сзади на шее у него был бугор, большой и твердый, наполненный кровью. Гусиное яйцо, называла такие шишки ее мать. Это было болезненно, но серьезной опасности не представляло. Наверняка должна быть какая-то иная рана, но руки ее больше ничего не находили. На макушке, на лице — ничего.

Застонав, она уронила свою голову рядом с головой Уильяма, сжала руки на грудь и подтянула к ним колени. Так она и лежала без движения, погруженная в такое глубокое отчаяние, что даже слезы не могли выступить на глазах. Никакие мысли не приходили ей в голову, никакие идеи не освещали погруженного во мрак сознания.

Она была слепа. Именно такая, бесполезная и отталкивающая, как говорил ей об этом ее отчим. Она не видела нападавших на Уильяма. Она не могла сказать, как они расположились, не могла найти подходящего оружия, не могла никому сделать ничего полезного. Она не могла даже заставить уважать себя низкородного холопа, не способна была заставить его принести ей воду и бинты, еду и одеяла, а все это им было необходимо, чтобы нормально пережить эту ночь. Она была не более, чем червь.

Жизнь предстала в самом прекрасном свете как раз перед тем, как ее отняли. Эти ее туманные мечтания привели их к ручью, отвлекли ее, тогда как ей следовало вслушиваться в шелест шагов в лесу. Когда она жила в доме отчима, она всегда вслушивалась в то, что ее окружало. Она никогда не ложилась спать, если сон ее не охраняла Мод, никогда не работала в одиночку, никогда не гуляла по саду или двору замка, не вслушиваясь, не выискивая в окружавшем ее пространстве звуков трусливых шагов Теобальда. Он хотел завладеть ее телом, дышать своим тяжелым дыханием ей в лицо, слиться с ней. Она содрогнулась от соприкосновения со змеей, кольцами вившейся у нее внутри. Как может человек так ненавидеть кого-либо, как ненавидел ее Теобальд, и все же желать сожительствовать с ней?

Осмелится ли она даже подумать, что любит Уильяма? Она поежилась, когда в сознании ее эхом отозвались глумливые слова Теобальда. Он издевался над ней беспрерывно, и никаких усилий не составляло припомнить каждое его слово. Она недостойна любви, говорил он ей.

Она не может ткать гобелены, она не может сама ездить на лошади — она бесполезна. При виде ее лица у мужчин становится горько во рту, глумился он над ней. Ее фигура напоминала ему пару пухлых клецок на короткой ножке. Какому мужчине, вопрошал он, захочется положить себе в постель безмозглую женщину, которая не увидит ночной горшок, даже если наступит в него?

Даже Уильяму она была неспособна помочь. Его гусиное яйцо было не более, чем мелкой травмой, но ей была известна правда, хотя она и не хотела признаться в этом даже себе самой. Он может даже и не проснуться. Ранения в голову коварны, говаривала ей мать. Особенно такие ранения в голову, которые накладываются на ранее полученные. Что бы ни таилось там, в голове, живет оно по своим собственным законам. Кровоподтек от телесной раны может быть опасным, особенно на голове, и способен превратить умнейшего ребенка в пускающего пузыри идиота. Удар в определенную часть головы — и вместо взрослого мужчины возникнет безмолвный обрубок, живой и дышащий, но погруженный в мертвецкий сон, который будет длиться, пока голод не сведет несчастного в могилу.

Иногда ей казалось, что Богу она должна быть ненавистна более какого-либо иного живого существа. Он дал ей ровно столько, чтобы она могла существовать по соседству с жизнью, не становясь ее участницей. Она была одаренной, но красивой — никогда. Она была сестрой, но не могла стать женой. Она была теткой, но не могла стать матерью.

Ее рука высвободилась из-под собственного тела и погладила Уильяма по его шершавому плечу. Она была подругой, учителем, женщиной, но никогда не могла стать возлюбленной.

Что же она будет делать без Уильяма?

Она крепко сжала его пальцы в своей руке. Каждый мускул, каждая косточка и жилка говорили о его силе, и все же он лежал без движения в прохладной каморке, и кожа его тоже стала неестественно холодной.

Перед Сорой возник образ ее матери — это было как пощечина.

— Лежишь здесь, Сора, упиваясь жалостью к себе, а у тебя достаточно еды и кров над головой, и солнце согревает тебя летом, огонь — зимой. А посмотри-ка, что вокруг тебя. Если и существует голод, то кто голодает? Не ты. Если и идет война, то кто горит в огне? Не ты. Если есть болезнь, то ведь не ты лежишь и умираешь в придорожной грязи. Да что с того, если глаза твои не видят? Ведь есть мозги. Вставай и шевели ими.

Какой-то неведомой силой отзвук голоса матери заставил ее рывком распрямиться.

— Плач о судьбе не принесет одеяла, которым можно было бы укрыть его, — сказала она вслух и тихо рассме ялась. Ее собственный голос, каким она услышала его, звучал так же, как голос матери, приказывавшей юной Соре заняться больным, поскольку это именно то, что положено делать хозяйке дома.

Неловкими пальцами она принялась шарить под жестким тюфяком, на котором лежал Уильям, пока не нашла грубое шерстяное одеяло, сложенное у его ног. Она накрыла его, потом передумала и стащила одеяло. Сцепив под Уильямом руки, она попыталась приподнять его и перевернуть на спину. Потом еще раз.

Он и не сдвинулся. Он был огромным и неподвижным куском плоти, а она — всего лишь комариком, чуть тревожащим эту плоть.

— Будет легче… вам… дышать… милорд, — она чередовала слова с новыми попытками повернуть его, — если вы перекатитесь… на спину.

— Нет, миледи!

Она вздрогнула и обернулась.

— Позвольте мне сделать это. Вы — слишком хрупкая дама для столь тяжелой работы. — В каморку вошел Бронни и бросил на пол принесенные вещи. — Я могу повернуть вашего господина.

— Хорошо, только поосторожней с ним. Удар вы нанесли ему жестокий, — проворчала она.

— Мне очень жаль. Мне очень жаль, что так вышло. Но вы же понимаете, он бил Морта.

— Он слепой человек. Какой вред, по-вашему, мог он причинить?

— Ну да-а, — Бронни растягивал слова с глубоким сомнением, свойственным тугодумам. — А мне показалось, что он вот-вот убьет Морта. Ну как, вы хотите, чтобы я повернул его на спину?

Она кивнула и крутила свои руки, прислушиваясь, как Бронни поворачивает Уильяма. Только Богу известно, что делал этот неуклюжий дурень, но выбора у нее не было. Уильяма необходимо было перевернуть, а сама она этого сделать не могла.

— Ну вот, миледи. Теперь он на спине. И знаете, что? Цвет его лица теперь мне нравится больше.

— Правда? — Она взялась за одеяло и подтянула его к подбородку Уильяма, подвернула под ноги, расправила вдоль тела.

— Да, только посмотрите на него. Уже нет этого болезненного окраса вокруг рта и… — Бормотание Бронни сошло на нет, когда она повернула к нему свои ясные глаза. — Прошу прощения, миледи. Я и не думал. Правда, вы вовсе не выглядите слепой. Прошла большая часть дня, прежде чем я понял, что вы даже не представляете, куда лошадь ставит копыта. Вы так уверенно передвигались и работали, как здоровая женщина. — Он кивнул, довольный тем, что все высказал. — Да, точно, совсем как здоровая женщина.

— Ты принес еще одеяла? — спросила Сора, и холодный тон ее слов проник даже через толстенную черепушку Бронни, даже если смысл их до него и не дошел.

— Да. Да. Я принес вам одеяла, как вы просили, миледи. Много одеял, потому что здесь нет очага и по ночам становится холодно. Даже летом, как сейчас. Я положу их сюда, на этот стол. — Скрипучие башмаки двинулись по каморке, останавливаясь у каждой брошенной им охапки, а потом к столу, о котором он говорил. — Я принес материю для перевязки, она вся разорвана на полосы. И целое ведро воды. Вот оно, минутку, я оставил его за дверью. Я поставлю его сюда, у постели. Минутку, давайте я подтащу табурет и поставлю ведро на него, так будет повыше и вам удобней. Легче будет дотянуться до него. — По полу в сторону тюфяка проскрежетали ножки табурета, потом он со стуком водрузил на табурет ведро. — Еще здесь есть табурет для вас, чтобы сесть. Вы знаете, он у стола. Скоро будет еда. Не то чтобы она была очень уж хороша, повар здесь такой мерзавец, но я принесу вам ее сам.