Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр - Страница 73

Это оказался свернутый в несколько раз лист писчей бумаги. Сперва Никодим подумал, что его незаметно бросил на пол (а то и просто случайно выронил) приносивший снедь юноша, но по характерным следам он понял, что лист был просто подложен под одну из ножек стола, чтобы тот не шатался: собственно, это подтвердилось тем, что последний, доселе стоявший неподвижно, вдруг покачнулся под отяжелевшей Никодимовой рукой. Пролежал он там, похоже, немало, поскольку успел крепко покоробиться от влаги (притом что в избе было сухо): следовательно, либо выдержал в стиснутом своем положении смену сезонов, либо просто был несколько раз вымочен при мытье пола. Бумага от этого сделалась сухой и ломкой, так что Никодим, аккуратно его расправлявший на том же самом облегченно покачивающемся столе, беспокоился, как бы не разломать ее по линиям сгиба, но она в согласии с пословицей все стерпела и, распахнувшись, явила ему свои густо исписанные стороны. Экономию немедленно решено было отставить, и Никодим, чиркнув спичкой, зажег свечу.

Лист оказался исписан крупным, незнакомым, аккуратным почерком: буквы были чуть угловаты, с небольшим наклоном вправо, стояли отдельно друг от друга. Практикующий графолог сказал бы, что общее начертание их изобличает человека скрытного, настойчивого (поскольку на одной из сторон листа, там, где слово не умещалось в строку, он не переносил его на следующую, а, мельча, умещал вдоль обреза), но не чуждого и некоторых вычур (ср. выгнутые напряженные хвостики у «д» и «б»). Сочинитель использовал перьевую, очень тонкую ручку и черные чернила. Текст начинался, кажется, с полуслова, но взявший на себя труд присмотреться обнаружил бы, что одновременно и с красной строки, так что внешняя его отрывистость могла оказаться преднамеренной. Вот что там было написано:

«…ский побледнел и выстрелил. Нам придется своею волею несколько замедлить ход времени, чтобы внимательно рассмотреть, что случилось дальше. Его палец с длинным, холеным, загнутым ногтем двинул спусковой крючок, измаравшись в потеках оружейного масла, но не соскользнув. Деталь провернулась на оси, высвободив боевую пружину. Шептало, в соответствии со своим именем, безмолвствовало. Знали бы вы, кто выточил для нас этот курок, этот боек! „Наш боек — неприятелю йок“, — говаривала приемщица на заводе, кое-какими таинственными узами связанная со всеми героями этой истории, придавая всему мероприятию отдаленный характер древнеиндийской драмы. Тем временем боек медленно пронзает заднюю крышку капсюля (тут не хватает вывешенной на школьную доску схемы, которую я попрошу вас вообразить), и вот уже в комочке бертолетовой соли разгорается огонек, поджигающий порох. „Опять“, — думает про себя пуля и медленно, покачиваясь, начинает свой путь в тесноте пистолетного дула. Отпустим на секунду вожжи. „Фьюить!“ — и вот она подлетела к бедному нашему, дорогому, обреченному. Аккуратным своим серым смертоносным носиком раздвигает она сперва солдатское сукно его шинели — к чему портить хорошую вещь! Впрочем, сквозь нижнюю рубаху так не пробиться. „Простите“, — как бы говорит она, оставляя маленькую опаленную дырочку. Ну дальше дело пойдет попроще. „Эпителий“, похоже на имя греческого врача. Асклепий и Эпителий. Да, врач бы не помешал, потому что дальше идет слой подкожного жира, и вот она ввинчивается между ребер и попадает прямо в левое предсердие. Всё, врач не нужен, не спеши, Асклепий, копуша. Глаза его закрываются и —

— и сразу со всех сторон к наблюдаемой нами сцене бросаются десятки полугномов-полуэльфов, странных подвижных невысоких существ. И правда: надо скорее освобождать помещение для следующей группы. Они демонтируют деревья, скатывают дерн, вычерпывают ручей, снимают полотнища, изображающие хмурое небо, в то время как»

На этом рукопись обрывалась. Никодим перевернул листок. На обороте было тем же почерком написано стихотворение:

По естественной ассоциации ему сразу захотелось пить. Вновь вскарабкавшись на лавку, он обнаружил, что центральная площадь обезлюдела: все разошлись, оставив лишь посередине внушительную кучу валежника. Проверив на всякий случай и ближнее окошко, Никодим спустился, свернул листок, вложил его в книгу, которую собрался было почитать, но вдруг ощутил сильнейшую сонливость, которую счел бы медикаментозной, если бы успел вкусить хоть что-нибудь из чужих рук, кроме кусочка хлеба. «Может ли быть такое снотворное, чтобы дать его в краюхе?» — успел подумать он, проваливаясь в тяжелый сон и успевая только задуть свечу. Черная струйка пахучего дыма не успела еще растаять в воздухе, а он уже спал, вытянувшись на лавке, тяжелым сном без сновидений.

13

 Разбудил его шум, поднявшийся за окном. Первые несколько секунд он не мог вспомнить, где находится: обычная расфокусировка пробуждения, характерный период, когда душа, покидавшая ненадолго свое привычное убежище (согласно учению древних), вновь устраивается поудобнее в собственном коконе. Среди преследовавших его сюжетов сна был один, появлявшийся обычно после возвращения из странствий: он пробуждался среди ночи или ранним утром с чувством подвижности собственного жилища, как будто спальня скользит мимо кухни, прихожая опускается и поднимается, как при морской качке, и при этом в дверь вот-вот войдут чужие люди. Он вскакивал с тяжело бьющимся сердцем (пугая Веронику, если в этот раз она оставалась ночевать у него) и несколько минут пытался соединить расходящиеся края кошмара и яви, покуда они не возвращались в равновесие, прикрывая тот обнажившийся проход, откуда ломились демоны. Здесь, в Шестопалихе, память возвращалась к нему скачкообразно: боль в затекшем теле, грубая поверхность лавки, баул, подложенный под голову, найденный листок (который он без тени удивления счел отцовским черновиком), серые тени в окнах. Не вставала на место последняя защелка: он не мог разобрать слов, вполне отчетливо доносившихся до него с улицы, — он не просто не знал того языка, на котором они произносились (а точнее, даже выпевались), но поневоле сомневался в том, что такой язык может существовать. «Шикалу, Ликалу! Шагадам, магадам, викадам», — пел хриплый мужской баритон, которому отвечал женский хор: «Небазгин, доюлазгин, фиказгин. Бейхамаиш, гейлулашанн, эламаин».

В избе было совсем темно: очевидно, он проспал часов восемь, если не больше: впрочем, ничего удивительного, после треволнений минувшей ночи и совсем короткого привала у о. Марка. Никодим нащупал коробок спичек и запалил свечу. В комнате ничего не изменилось, хотя колеблющееся ее пламя и пустило по углам выводок трепещущих теней, рассеявшихся прежде, чем единственный наблюдавший за ними зритель успел бы насторожиться. Никодима донимало общее ощущение какой-то телесной неустроенности: хотелось пить, нужно было переменить белье, почистить зубы, причесаться — и хотя с двумя из пунктов формальных трудностей не было (расческа и смена одежды оставались в бауле), ему отчего-то неловко было к этим нехитрым делам приступить: даже не из-за боязни нежданного вторжения, а просто так, по психологическим причинам — как змея, чтобы сбросить шкуру, должна сперва забиться в безопасное место. Выкрики за окнами продолжались, заставив наконец его отвлечься от ощущаемой неловкости и прислушаться тщательнее. «Гираба, наюра, юхала! Карабша, гултай, юхала!» — повторяли теперь смешанным хором, скандируя хореические ударения.

Любопытство, которому он до сих пор бессознательно не давал воли, погнало его к окну. Чтобы придвинуть лавку к главному своему обзорному пункту, ему нужно было пристроить куда-то свечу, которую он до сих пор держал в руке, между тем ни подсвечника, ни даже простой консервной банки у него не было. Сперва он попытался накапать парафина на стол, чтобы, пока он не застыл, закрепить свечку на этом импровизированном постаменте, но это не получалось: отчего-то он застывал прямо в ту секунду, когда оказывался на твердой поверхности, так что она скользила, не прикрепляясь. Осмотрев лаконичный интерьер, он подошел к печи и попытался продеть свечу в отверстие нижней вьюшки: оно было шире, чем нужно, но само направление мысли оказалось перспективным: нижняя из чугунных дверец, прикрывавшая зольник, была перекошена и оттого очень туго ходила по петле. Никодим смог, аккуратно двигая ее, прижать свечку так, что она оставалась хоть и под небольшим углом, но все же в вертикальном положении. Приспособив ее и медленно выпрямляясь, он увидел краем глаза, как стремительно двинулась по бревенчатым стенам его исполинская искривленная тень, и сам усмехнулся своей бесплотной спутнице.