Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр - Страница 59

Это обстоятельство очевидным образом делало невозможным вопросы о конечном пункте путешествия, то есть Шестопалихе (он обязан был обидеться или насторожиться, а скорее и то и другое сразу), но, с другой стороны, парадоксально намекало на то, что Никодим находится на нужном пути. Собственно, вариантов было два — можно было отыскать местную гостиницу и провести пару дней в ожидании рейса автолавки, заодно расспрашивая аборигенов о предстоящей дороге, а то и завернуть в библиотеку полистать подшивку местной газеты, неиссякаемый кладезь локальных известий, либо можно было доехать до деревни Могили (до Могилей?) и оттуда уже искать путь к Шестопалихе. Еще раз оглядев местный пейзаж, внушающий скорее уныние, нежели элегическую тоску, Никодим решил двигаться дальше, уповая на то, что какой-нибудь ночлег отыщется и в Могилях. Савватий запросил за дорогу червонец, пообещав, что часов за пять должны добраться, если мост через речку Иссу, который уже давно внушал ему определенные опасения, не сделался непроезжим. «А что тогда?» — поинтересовался Никодим. «Тогда вброд», — сурово отвечал Савватий и подвигал нижней челюстью, очевидно, чтобы добавить себе внешней решительности. Никодим пристроил баул на заднем сиденье и сел рядом с водителем.

С первых километров выяснилось, что управление этим автомобилем требует, как в реактивном самолете, объединенных усилий пилота и штурмана, так что непонятно даже, как раньше шофер обходился без седока: рычаг переключения передач норовил на ходу выскочить из своего гнезда и затрепетать в нейтральной позиции, отчего обрадованный двигатель, лишившийся нагрузки, испускал торжествующий вой, а машина, слегка прокатившись по инерции, останавливалась. После очередного повторения Савватий наказал Никодиму придерживать рычаг в нужном положении, Никодим исполнял поручение, хотя тот, как живая, но закостеневшая змея, норовил, улучив минуту, из его руки вырваться. Рычаг, который Никодим поневоле рассмотрел в подробностях, был увенчан декоративным шариком — миром, запеченным в плексигласе: в какой-то жидкости, по виду маслянистой, был укреплен тонко сработанный домик в окружении зимнего пейзажа и при каждом сотрясении автомобиля вокруг него вздымалась как бы снежная пыль. Да и весь интерьер автомобиля являл собой эклектичную смесь нарочитой брутальности (предусмотренной, очевидно, заводом-изготовителем) с дуновением сентиментализма, до которого, похоже, был охоч его водитель: пол был прикрыт истертыми, но несомненно восточными (быть может, в прошлой жизни) ковриками; под зеркалом заднего вида болтались католические четки рядом с оберегом в виде заячьей лапки; на приборной панели прикреплена была собачка, укоризненно качавшая головой и как бы приговаривавшая: «Ну ты и заехал, брат. А зачем тебя сюда понесло? Я ж тебе говорила». Впрочем, если она действительно что-то до этого и говорила, то слова ее вполне могли остаться незамеченными, поскольку шум в автомобиле стоял невероятный: гулко выл мотор, постанывала коробка передач, стучало что-то изнутри, как пассажир, не успевший выйти на своей остановке и теперь колотившийся в дверь, — и венчалось все это завыванием ветра, начинавшимся, когда машина достигала значительных (по своим, естественно, меркам) скоростей. Все это, к удовольствию Никодима, затрудняло легкую беседу, но почти не смущало шофера, который, едва седок освоился со своими обязанностями, счел нелишним развлечь его.

— А вы тоже из французов будете? — спрашивал Савватий, поставив одной фразой Никодима в двойной логический тупик: непонятно было, к какой общности тот мимоходом причислил своего пассажира и что заставило заподозрить его в принадлежности к галльскому племени. «Нет, я русский», — отвечал Никодим, впрочем задумываясь: кажется, первый раз ему пришлось отвечать на вопрос о собственной идентичности, и если по поводу матери он, вероятно, был уверен, то причудливые особенности личности Шарумкина так бросались в глаза сами по себе, что запросто оставляли место для любой национальности, хоть ассирийца, нисколько не отражаясь даже в самом экзотическом случае на общем впечатлении. «А почему тоже?» — поинтересовался он в свою очередь у шофера. «Да есть тут у нас один такой», — загадочно отвечал тот и вновь замолчал. «В принципе, может быть, и француз, — продолжали мысли Никодима катиться, как мелкие камушки по горной стене, осыпающиеся от шагов идущего по гребню человека. — Есть же во Франции город Шарру где-то рядом с Виши. Может быть, он оттуда?» Ему вдруг захотелось поехать туда и взглянуть на город в надежде (никогда не сбывающейся) на какой-то особенный резонанс, который, может быть, удастся почувствовать рядом с обиталищем предков. Из задумчивости его вывел новый, особенный звук, который издала машина — вероятно, будь она лошадью, на этом месте она должна была взвыть или закричать человеческим голосом, но звук был механический, хотя и тревожный. Савватий вновь задвигал челюстью, но ничего не сказал.

Город давно кончился, и вместе с тем парадоксальным образом улучшилась дорога: асфальт представлял собой не череду ям и рытвин, как в самом Себеже, а почти ровную узкую полосу, с двух сторон подгрызаемую неумолимой природой, как бы репетирующей будущее стремительное наступление на человеческие следы: сначала вода подмывала в разлив край дороги, отчего он обваливался полукругом; в освободившейся щели быстро разрасталась трава, задерживая опад и удобряя собою почву, после чего уже, раздвинув зеленые стебли, поднатужась, лезло из земли деревце, витальной силой своей дробя асфальтовые обломки и победительно простираясь над разрушаемой дорогой. Вероятно, при должном запустении через несколько десятков лет здесь все могло бы зарасти травой, так что лес, насильственно разделенный дорогой на две части, уврачевал бы наконец эту рану и затянул бы шрам своим зеленым живым мясом.

Пейзаж тут неуловимо отличался от среднерусского: лес был старый, темный, с обилием дубов, изредка перемежающихся веселыми березовыми рощами: отчего-то березы меньше прочих готовы были смешаться с другими деревьями, держась особняком, как старшеклассницы перед началом гимназического праздника. Время от времени лес по каким-то таинственным причинам вдруг прекращался, так что в обе стороны открывался простор: луга, нетронутые плугом или косой, извивающаяся речка, поросшая невысокими кустами с плавным абрисом, редкие купы деревьев, опасливо выбравшихся из-под лесного крова и не знающих, как вернуться назад.

Холмы, которые Никодим заметил еще с привокзальной площади, со временем разгладились, хотя до сих пор кое-где глаз выхватывал вдруг нечто вроде насыпей или курганов, расставленных в таком подобии порядка, что поневоле приходилось задумываться об их рукотворности. Удивительно было полное отсутствие жилья или каких-нибудь вообще следов жизнедеятельности: взгляд поневоле искал пасущиеся тучные стада или теснящиеся избы — и не находил ничего.

«Сейчас будем поворачивать», — проговорил вдруг Савватий — и Никодим не успел подивиться такой предупредительности, как машина вдруг соскочила с дороги и въехала в самую гущу кустов, так что ветки их протестующе заколотили по стеклу и кузову, как демонстранты по лимузину, на котором тщетно пытается скрыться диктатор, зря переодетый в женское платье. За кустами обнаружилась узкая, полузаросшая грунтовая дорога; орешник с двух сторон сомкнул над ней свои ветви так, что пришлось включить фары, иначе в полутьме невозможно было ничего разглядеть. Подвывая мотором, переваливаясь с боку на бок, машина медленно ехала в зеленоватой тьме, попеременно погружаясь колесами в лужи, как будто наполненные кофе с молоком: увидев этот нежный цвет, получившийся из-за особенностей суглинка, Никодим вспомнил, что не успел позавтракать — впрочем, может быть, это было и к лучшему: качало и трясло немилосердно. Вероятно, когда-то очень давно по этой дороге ездили лесовозы или трактора, разбив ее до последней степени: по сути, она состояла из двух траншей, прорытых какими-то исполинскими гусеницами (возможно, в обоих смыслах), так что Савватию приходилось балансировать левым колесом на возвышающемся между ними гребне, а правым на обочине, но время от времени он поневоле соскальзывал в колею, сдержанно бранился сквозь зубы и, свирепо клацая скоростями (рычаг был уже давно у Никодима отобран), взбирался обратно. Иногда по каким-то таинственным причинам колеи вдруг выполаживались и дорога делалась почти нормальной: тогда Савватий принимался с облегчением насвистывать, прибавляя скорость. В один из таких моментов он вдруг резко затормозил, заглушил мотор, выскочил из машины и, подбежав к чему-то, лежащему на дороге, жестом позвал Никодима. Тот выбрался, с удовольствием распрямляя затекшие ноги, и подошел к нему: на дороге лежал и шевелился крупный уж с желтыми пятнышками на голове. «Задавили злодеи ужика», — плачущим голосом проговорил Савватий. Похоже, действительно по рептилии проехало колесо предыдущей машины, причинив ей тяжелое увечье: ползти она не могла или почти не могла, хотя оставалась вполне живой и даже сохраняла остатки подвижности, но при этом была в самом свирепом настроении, шипя и злобно раскрывая пасть. Савватий склонился к ней с таким пылом сострадания, как будто он был индейцем, а змея состояла тотемным животным его племени: отрывисто сокрушаясь из-за невнимательности коллеги, он потянулся к несчастному существу, чтобы убрать его с дороги, но, не рассчитав, провел рукой слишком близко от ощеренной треугольной морды, так что уж чуть ли не со вздохом облегчения вцепился ему в палец. Савватий, как будто ожидавший этого момента, затряс рукой, на которой уж болтался как сложное чешуйчатое украшение: было похоже, как будто толстая немолодая и неуклюжая гимнастка репетирует номер с лентой, только лента еще и дополнительно шипела сквозь зубы. Наконец при очередном рывке пресмыкающееся, не удержавшись, оторвалось и улетело куда-то в кусты. Савватий, справившись со своим сочувственным порывом, разглядывал прокушенный палец и две проступившие на нем бисеринки крови как редкий экспонат. Никодим поискал взглядом сошедшего со сцены ужа, но не нашел; впрочем, спутник его, как ни в чем не бывало, не вспоминая уже, кажется, о происшествии, засеменил обратно к машине, погрузившись в свои мысли; Никодиму показалось, что если бы он не поспешил вслед, то тот мог бы уехать, про него запамятовав.