Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр - Страница 52

Он подошел к мадам О. и торжественно с полупоклоном вручил ей громыхнувший мешочек. Она схватила его и высыпала костяшки на стол, после чего стала дрожащими руками быстро переворачивать их буквами вниз, одновременно выстраивая в аккуратный круг. Князь тем временем пододвинул свечу на центр стола, поставил рядом стакан, а сам, сделав несколько шагов, занял место между Ираидой и Вероникой.

— Теперь возьмемся за руки. Лидия Дмитриевна, Густав Гугович, руки у мадам О. будут заняты, поэтому положите аккуратно свои ладони ей на плечи, чтобы ладонь лежала на коже. (Дама в красном что-то недовольно пискнула, но сделала, как он сказал.) Остальные просто берутся за руки, держат крепко, но не изо всех сил. Сейчас вы кое-что почувствуете.

Никодим левой рукой сжимал сухую прохладную ладонь Вероники, а правой чувствовал плотную горячую руку матери с явно ощутимыми мозолями — «доблесть садовода», по ее собственному выражению. Вероника согнула палец и слегка поскребла ногтем его ладонь, он усмехнулся. Еще несколько секунд ничего не происходило, но вдруг как будто теплая волна прокатилась по его телу, справа налево — и в обеих руках началось какое-то щиплющееся онемение. Больше всего это было похоже на детское ощущение от экспериментов с батарейкой — когда, несмотря на многочисленные предупреждения, ты все-таки пробуешь языком силу заряда. Это было не больно, но как-то неловко и тревожно, и притом, заглушая эту физиологическую реакцию, возникало и нарастало чувство коллективного восторга от соучастия в общем большом деле. Среди немногочисленных романов Никодима были продлившиеся несколько месяцев отношения с юной дамой, у которой переход от прелиминарий к любовному труду сопровождался мгновенной гримасой боли и легким полувздохом-полустоном — притом что она не только не чуралась этих занятий, но, напротив, была до них чрезвычайной охотницей. Никодиму всегда казалось (конечно, уже постфактум, в минуты, располагающие к размышлениям), что наслаждение, приобретенное ценой хоть легких, но страданий, должно быть по контрасту особенно сильным и что даже, может быть, стоило бы немного преувеличить предварительные мучения, чтобы тем ослепительнее был восторг в финале. Впрочем, тогда он по скоротечности их разрыва не успел это с ней обсудить, а потом естественным образом сделалось неловко. Отчего-то именно в теперешнюю минуту нарастающей волны общего чувства ему вспомнилось это, хотя в ныне происходящем не было никакого намека на сладострастие, даже опосредованного. Несколько минут держалось молчание; в сполохах продолжавшей гореть свечи Никодим украдкой наблюдал за другими участниками: Густав сидел с закрытыми глазами и отрешенным лицом; посерьезневший Краснокутский мелко кивал в такт своим мыслям или звучащей внутри музыке; Ираида тоже осматривалась вокруг и, встретив взгляд Никодима, улыбнулась ему почти дружески. Молчание нарушила Мадам О.

— Ты здесь? — сказала она с просящей интонацией неожиданно высоким голосом. Никодим почувствовал, как рука матери вздрогнула. — Ты пришла?

Раздался мелодичный звон, и стакан, стоявший рядом со свечей, подвинулся на несколько сантиметров.

— Ты свободна? — Ответом был двойной стук.

— Сколько минут тебе нужно?

Раз, два, три, четыре.

— У нас есть четыре минуты, — напряженно проговорил князь. — Марта закончит дела и займется нами.

— Кто это Марта?

— Это мой ангел, — отозвалась мадам О. — При жизни она была служанкой в большом доме недалеко отсюда. Это было еще до реформы. Потом она заболела чем-то нехорошим, она не любит об этом говорить. И то ли ее отправили на излечение куда-то на север, то ли сама она пошла в паломничество просить об исцелении, но в любом случае сюда она уже не вернулась. То есть при жизни не вернулась. Мы уже давно с ней знакомы, но есть вещи, которые я у нее стараюсь не спрашивать.

— А как вы нашли ее? — поинтересовалась Ираида.

— Духов не находят. Духи находят вас сами.

Вновь раздался звон.

— Ты свободна?

Удар.

— Поговорим?

Удар.

— Как ты себя чувствуешь?

Мадам О. вытянула руки над лежащими на столе костяшками, растопырив пальцы. Вдруг, повинуясь неслышному сигналу, она выхватила двумя пальцами одну костяшку, за ней другую, третью, ловко переворачивая их и выкладывая в одну полоску, как телеграмму. Происходило это настолько быстро, что Никодиму показалось, как будто костяшки сами подскакивают со стола, чтобы попасть в ее точные сухие пальцы. Закончив слово, мадам О. ладонью пододвинула его так, чтобы было видно другим; шесть костяшек сложились: ХОРОШО. Помедлив несколько секунд, она смешала буквы и бросила их, перевернув, обратно.

— Какая у вас погода?

Спустя несколько секунд руки ее вновь запорхали над столом, подбирая буквы. В этот раз сообщение состояло из двух слов: НЕВЫНОСИМО ЖАРКО.

— Так почти всегда, — суфлерским шепотом пояснил князь. — У них бывает или очень жарко или очень холодно, все жалуются.

— Что ты сегодня делала? — спрашивала тем временем мадам О.

— УБИРАЛА. МЫЛА. КАК ВСЕГДА.

— Сможешь позвать для нас кого-нибудь?

— МНЕ В РАДОСТЬ УСЛУЖИВАТЬ ВЕДЬ ЭТО МОЯ РАБОТА.

— Это она шутит? — спросила вполголоса Лидия Дмитриевна. Мадам О., явно проникшаяся к ней неприязнью, немедленно переадресовала этот вопрос.

— Ты так шутишь?

— БЕЗ ПРАЦЫ НЕ БЕНДЫ КАЛАЦЫ.

— И что это значит?

— «Без труда не будет калачей», — перевел князь. — Хорошо, что не обиделась. Однажды ей показалось, что один из нас над ней смеется, она ушла и неделю не возвращалась. У мадам О. был нервный срыв. У меня, признаться, тоже. Ладно, к делу. Попросите ее, пожалуйста, позвать Федора Павловича Нефедьева с Ордынки.

— ОН ЗДЕСЬ.

Дальше роли переменились — теперь спрашивал князь, причем тон его реплик переменился: он говорил медленно, тщательно артикулируя все звуки, как будто диктовал. Мадам О. продолжала подбирать буквы, но делала это немного медленнее, с паузами, во время которых прислушивалась, склонив немного голову набок (отчего немедленно сделалась похожей на крупную мудрую нахохлившуюся птицу).

— Здравствуйте, Федор Павлович, — произнес князь.

— ПРИВЕТ.

— Мы вас не побеспокоили?

— ЗАПЫХАЛСЯ.

— Извините. Можно вас спросить про одну вещь?

— ТОЛЬКО НЕ ПРО ВТОРОЕ ОКТЯБРЯ.

— Увы, меня интересует именно второе октября.

— НЕ ПРО ЛОПАТУ.

— К сожалению, вы угадали.

— ПОДЗОЛ АЛЛЮВИЙ.

— Да, именно так. Расскажите, пожалуйста, где вы второго октября закопали кое-какой известный вам предмет?

— НЕ СКАЖУ.

— Ну вы же знаете, Федор Павлович, что вы несколько сужены в возможности капризничать.

— ДЕМОН.

— Ну зачем это. Рассудите здраво — ситуация такая, что деваться вам, в общем-то, некуда. Вам все равно (он выделил это интонацией) придется признаться.

— УВИДИМСЯ.

— Непременно, но со временем. И все же — где закопан узелок?

Руки мадам О. вдруг остановились — только кончики пальцев чуть подрагивали, как будто инструктирующий ее собеседник собирался с духом.

— ЖЖЕТСЯ.

— Естественно. И будет все хуже, а итог все равно один.

— КЛУМБА С ГЕЛИОТРОПАМИ.

— Очень хорошо. Свободен.

Повисла пауза. По лицу мадам О. скатывались крупные капли пота. И она, и князь сидели с закрытыми глазами. Никодим попробовал на секунду отпустить руку Вероники, но как будто электрический разряд пробежал между ними, и в ту же секунду князь раскрыл глаза, взглянул на него и нахмурился.

— Всё в порядке? — спросил он, обращаясь к мадам О. Так кивнула, не открывая глаз. — Марта здесь?

— Ты здесь? — спросила мадам О. тоненьким голоском. Стакан прозвенел.

— Пусть попробует вызвать Агафона Шарумкина, — проговорил князь, насмешливо и не скрываясь глядя на Никодима.

Общее движение прошло по залу, как будто большая невидимая птица, влетев в окно, сделала круг и вылетела прочь. Мать крепко сжала руку Никодима, кто-то (кажется, Густав) откашлялся. Один из тех, кто сидел на противоположном от него конце стола, резко двинул стул, так что он проскрипел ножками по паркету. Ойкнула Лидия Дмитриевна. Никодим хотел было что-то произнести, но понял, что князь от него-то прежде всего и ждет возражений и явно к ним готов. Состязаться с ним в риторике было пустым занятием: собственно, единственное, что ему оставалось, это разорвать цепь, встать и уйти, да еще попробовать увести с собой как минимум двоих. Впрочем (быстро думал он), если и мать, и Вероника сами передавали ему настойчивейшие приглашения князя, то, вполне возможно, они знали о его планах и не возражали против них либо имели какие-то свои тайные расчеты, ему сейчас непонятные. То есть, собственно, вся острота ситуации упиралась лишь в единственное обстоятельство: если Шарумкин здравствовал, то, вероятно, по кличу медиума он явиться не мог — и, напротив, если он находился уже по ту сторону роковой черты, то вызов мадам О. (на которую Никодим посмотрел вдруг почти с ненавистью, хотя уж она-то никаким образом не была виновата в происходящем) не мог дополнительно усугубить его положение. При этом на дне рационального чувства копошился еще какой-то субъективный нравственный приварок: ему страстно захотелось услышать отца, хотя и при таком искусственном посредстве. Последнее было, в общем, не беда — так, долгожданная телеграмма не несет ведь, по сути, никаких следов милой руки, ее отправлявшей: по пути она потеряла и знакомый почерк, и запах духов, и почтовую бумагу с монограммой, оставив лишь чистую идею, текст двойной возгонки. Более того, сами буквы, из которых она составлена, совершенно нейтральны, разве что имеют собственные цвета (фиолетовая «о», серо-стальная «с»). Одухотворит их, сложит по-особому и наполнит смыслом только живая душа собеседника, благословив своей частицей стайку прытких букв, готовых нырнуть в темное хитросплетение проводов. В этом отношении весть от отца все равно оказывалась желанной, хотя второй волной ощущений готова была вызреть неловкость оттого, что весть эта должна была оказаться принятой соборно. Впрочем, думал далее Никодим (аналогия с телеграммой плотно засела у него в голове), вряд ли стоит стесняться привыкшего ко всему телеграфиста. Да и стоящая очередь к его окошечку, неизбежный зрительный зал любого русского присутственного места, тоже не должна помешать. Это что-то вроде хора в греческой трагедии… впрочем, поток его мыслей был прерван звоном стакана.