Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр - Страница 49

Войдя в первую залу (прихожей назвать ее не поворачивался язык, а для фойе и тем более вестибюля она была слишком пышно обставлена), они услышали вдали гул приглушенного разговора, что Никодиму пришлось по душе, а князя скорее озаботило: по крайней мере, в ту сторону они не пошли, а сразу повернули налево. Дальше была оранжерея: через раздвижные двери (вероятно, чтобы не выпускать скопленное там влажное тепло) они вошли в огромное помещение с высокой стеклянной крышей, заставленное горшками с растениями. Часть из них была известна Никодиму по материнской коллекции: здесь были целые столы с пафиопедилумами, в том числе каких-то диковинных видов, с длинными, скрученными в трубку лепестками, спускающимися вниз; на специальной деревянной решетке, вздымавшейся к потолку, висели, укрепленные на брикетах сфагнума, десятки катасетумов и мормодесов (легко узнаваемых по утолщенным стеблям, формой и размером напоминавшим зеленую раскормленную морковь), дальше шли ряды фаленопсисов — от самых мелких, с беленькими пахучими цветками на конце изогнутых цветоносов, до исполинской гигантеи, в тени листьев которой абориген мог бы найти вожделенную прохладу, а тигр, соответственно, заслуженную добычу. Вероятно, среди обычных посетителей князя цветоводы встречались не так уж часто (хотя он, состоя председателем Императорского садового общества, устраивал ежегодные приемы) — по крайней мере, фрагментарные, но устойчивые познания Никодима привели его сперва в изумление, а потом в подобие восторга. «А вот это кое-что необычное», — говорил он, отпустив, между прочим, Никодимову руку (к большому его облегчению). «А, какой-то дендробиум», — отзывался Никодим. «Точно, примулинум», — расцветал князь. Так обошли всю оранжерею, поворачивая между столами и увертываясь от воздушных корней гигантской ванили: по словам князя, она была ему ровесница, из коллекции, начатой еще отцом. Зашли и в холодное отделение, где возился садовник: старый, под стать ванили, небритый, одноглазый и однорукий: Никодим сразу попробовал вообразить себе растение, какую-нибудь слоновью росянку, которая способна была при неаккуратном обращении откусить бедолаге руку и высосать глаз, но воображение его спасовало, а спрашивать было неловко. В холодной комнате, имитирующей климат южноамериканской невысокой горы, стоял туман, нагнетаемый специальной машиной, и с еле слышным гулом работал рефрижератор, державший температуру около тридцати трех по Фаренгейту. «А в октябре на улицу выставляете?» — сыронизировал Никодим, но князь шутки не понял, начав объяснять, почему эти хрупкие постояльцы, тоскующие в плену о далеких Андах, не выдержат и получаса под пылким напором отечественной тли. Мысль о вечной неволе, даже применительно к бездушным растениям, отозвалась какой-то алогичной печалью: впрочем, может быть, просто сделалось холодновато.

Наконец, к видимому огорчению князя, экскурсия по оранжерее закончилась, и, вновь пройдя через раздвижные двери, но уже с другой стороны, они попали в длинную галерею, увешанную по обеим сторонам темноватыми портретами. Не задержавшись в ней (хотя Никодиму и хотелось спросить про одного бородатого, с горящими глазами, державшего на руках какую-то маленькую зверушку: ласку или горностая), прошли в библиотеку, слепившую золотом корешков. Тут князь впервые после расставания с растениями открыл рот: «Здесь новикóвские издания, — махнул он рукой на шкаф. — Тут полный комплект типографии Иоаннесова, тут все издания Беме со Сведенборгом… вы в этом разбираетесь? — спросил он Никодима. Тот покачал головой. — Ладно, тогда не будем и отвлекаться».

Следующая зала была посвящена нумизматике. Князь щелкнул выключателем, и всю ее залил ровный мягкий свет, льющийся откуда-то из скрытых среди пазух припотолочной лепнины источников. Одновременно зажглись лампы в стеклянных шкафах, отражаясь в сотнях и тысячах медных, серебряных и золотых монет, разложенных на темном бархате. Видно было, что, в отличие от книг, эту часть собрания князь любил и ею занимался: не переспрашивая уже Никодима, но отчего-то полагаясь на его квалификацию, он пояснял отрывисто: «Константиновский. Новодел, естественно». «Ну да, а как же иначе», — пожимал плечами Никодим, не вполне понимая, о чем идет речь. «Петровский пятерик. Посмотрите, непрочекан. Полный комплект золотых для дворцового обихода». Следующий стенд был посвящен монетам стран третьего мира. «Свобода с распущенными волосами. Тот самый пятицентовик (Никодим не слишком старательно, но делал вид, что и свобода, и пятицентовик ему не просто хорошо известны, но успели наскучить.) Восемьсот реалов с опечаткой. Два сентаво».

После сентаво началась череда витрин, посвященных античности: профили тут были повоинственнее, а сами монеты помельче. Князь продолжал сыпать именами императоров и названиями колоний, причем держался по отношению к ним такого интимного тона, как будто сам исходил эти места и бывал принят при дворах наместников. «Смотрите, как отличаются статеры по мере продвижения к югу, — говорил он. — Ну вот не спутать же». «А этот как будто в шляпе», — подхватил Никодим, стараясь попасть в тон, но, кажется, не преуспев: князь посмотрел на него с сочувственным недоумением. «И, кстати, — вспомнил Никодим странную индийскую лавку перед Румянцевским музеем, — занятно было бы собрать монеты, которые были в ходу в Иудее во времена Христа. Динарии, например. Или драхмы. В надежде, что попадется один из тридцати сребреников, например». Князь смотрел на него не мигая. «Ах вот как, — проговорил он как бы в задумчивости. — Ну зря сразу не сказали. Пойдемте тогда к остальным». После чего быстрыми шагами, оставив экскурсию на полуслове, пошел к дальним дверям залы. Никодим, еле поспевая, шагал за ним, недоумевая, что в его словах могло произвести такой неожиданный эффект.

Впрочем, не меньший эффект уже на самого Никодима произвела компания собранных князем гостей. Миновав целую анфиладу комнат, в основном — полупустых, с бесконечными пейзажами в золотых рамах (особенно почему-то ему запомнилась одна — с выразительной пастушкой в альпийском наряде, нависавшей над небольшим волком, печально смотревшим на нее снизу вверх), они вошли в небольшую залу с тремя окнами, выходящими в сад, и громадным, совершенно пустым столом. Все окна были открыты, и ветер гулял между ними, колебля портьеры, как будто за ними скрывался целый отряд переминавшихся с ноги на ногу нетерпеливых злоумышленников. Впрочем, Никодим, мельком отметив это сосредоточенное движение, не мог оторвать взгляд от собравшихся, сгрудившихся в дальнем конце у разожженного камина и оживленно беседующих, в основном — с бокалами в руках.

Почти все они Никодиму знакомы, а кое с кем он даже состоял в родстве. Его мать, одетая в изящный брючный костюм (которого он, кажется, раньше не видел), внимательно слушала то, что ей говорил склоняющийся к ней с высоты своего исполинского роста Густав; в правой его руке был зажат широкий бокал, по виду с красным вином (причем в огромной его лапе он казался чуть ли не рюмкой), а левой он делал странный жест, как будто оглаживал верблюжонка, ставшего на задние ноги, или изображал завидные стати случайной знакомой. Мать следила за его движениями с покровительственной полуулыбкой. Графическим центром второй, обособленной компании было инвалидное кресло с сидевшим в нем Краснокутским, что-то оживленно рассказывающим и в такт рассказу рубящим ладонью воздух. Полуопираясь на спинку кресла, внимала ему Ираида Пешель (которую Никодим сразу не узнал) в чем-то скромном полумонашеском, а прямо перед ним (Никодима неприятно кольнуло) хохотала Вероника, придерживая обеими руками бокал, чтобы, вероятно, не расплескать его от смеха. Чуть-чуть поодаль, не заслоняя сцену от взглядов вошедших, стояла, молча прислушиваясь, дама средних лет в темно-красной, ниспадающей тяжелыми складками одежде, то ли кимоно, то ли хитоне. Еще одна гостья, одетая в платье без рукавов, дремала в кресле: Никодим признал в ней рыдающую водительницу, отвозившую его вчерашним вечером.

К Никодиму и князю, тяжело ступая в узких, черных, удивительно маленьких, как будто детских, ботинках, подошел величественный дворецкий и поинтересовался выбором напитков. «Кальвадос», — буркнул Никодим, не перестававший переводить взгляд с одного гостя на другого: неуспокоившийся со вчерашнего дня водоворот чувств вновь начал свое движение, как Мальстрем у Эдгара По (между прочим, в действительности представляющий собой неприятное, но довольно скромное природное явление). Если бы он был подвержен теориям заговора (к которым оказывался близок лишь в минуты высшего раздражения, будучи не в силах обнаружить ботинок или бумажник, аккуратно положенный в нужное место с вечера), он бы вообразил себя жертвой розыгрыша, простаком-статистом за секунду до общего заливистого хохота. Впрочем, проверки логикой (даже в несколько пошатнувшихся вокруг него декорациях реальности) эта идея не выдерживала — не говоря уже о необыкновенной тяжеловесности всего мероприятия, нетипична была реакция собравшихся: мать ему улыбнулась и кивнула, Густав подмигнул и помахал рукой, Краснокутский покачал почему-то укоризненно головой и вернулся к своему рассказу и только Вероника, мгновенно посерьезнев, подошла к нему и поцеловала в щеку, еле слышно прошелестев в ухо «спасибо», после чего сделала несколько шагов назад.