Черно-белая жизнь - Метлицкая Мария - Страница 21

Коврик еще купила под журнальный столик. Не удержалась и прикупила парочку эстампов на стену – Париж, сумерки. Париж, дождь и фигуры размыты. Париж, туман. И тоже все нечетко, размыто. Поняла – любит смазанное, расплывчатое, пастельных тонов. Да и не очень понятное – завуалированное. Четкие линии и яркие цвета ее утомляли – в Пушкинском, например, зарябило перед полотнами Гогена. Поняла: не ее художник талантливый и прекрасный Гоген. А вот Писсаро и Моне – ее.

Сидя на диване в кабинете давно ушедшего зябликовского отца, она вдруг поняла, что уже соскучилась по дому. Удивилась – ее осиротевший после ухода мужа дом, опустевший и холодный, все равно оставался ее домом, ее пристанищем. И только там можно было укрыться и спастись. Она, ненавидящая толпу, шумные сборища, большие компании, не принимала это и в далекой молодости, а уж теперь, в весьма почтенном, как она говорила, возрасте, старательно этого избегала. Чуралась крупных торговых центров с праздно шатающимися толпами, больших кафе с отдыхающим народом, рынков, кинотеатров и прочего скопления людей – ей сразу становилось зябко, неуютно, тревожно. Она любила гулять по тихим, уютным улочкам, поддевая носком туфли разноцветные кленовые листья. Любила посидеть на лавочке в глубине парка, у озера, недалеко от своего дома. Выпить кофе в крошечной, на три столика, кондитерской возле дома – с чашкой американо и с куском марципанового штоллена или вишневого штруделя. А больше всего любила свою спальню в шесть метров, с неширокой кроватью и настольной лампой с темно-зеленым абажуром. И книгу на тумбочке – вот оно, счастье! И большую, синюю, тяжелую керамическую кружку с уже остывшим имбирным чаем. Кружка была из той жизни, московской. И тишину, тишину! Улочка у них была тихая, почти непроезжая – выбирали специально. Район был недорогой, но и не самый дешевый – зато тихий, зеленый, очень спокойный. Нет, можно, конечно, было купить квартиру побольше! Но такой тишины и покоя там точно бы не было.

Кира легла на прохладную простыню, а сон не шел – какое там! Десять лет она не была здесь, в Москве. Десять лет. Да и десять лет назад тоже почти не была – так, пробегом. Полдня, кажется, пару часов. Потому что неделю жила в Жуковском – хоронила маму, разбиралась с документами. Да и не хотелось ей ехать в город – совсем не хотелось.

Она долго ворочалась, окончательно сбив жесткую простыню, вставала и поправляла, расправляла ее без конца, но она снова сбивалась, и Кира чувствовала кожей грубую ткань потертого дивана. Привычно заныла спина, и она встала, чтобы размяться. Осторожно, на цыпочках, вышла из комнаты – понадобился туалет. Дорогу туда, конечно же, помнила. Шла босиком, осторожно держась за стену. Темно было – выколи глаз. Туалет нашелся, и, зайдя, она поморщилась – пахло там отвратительно. Никаких домработниц у Зяблика нет. И женщины нет – ни одна бы не потерпела подобного.

Уснула под утро и встала с разбитой головой. Ладно, надо прийти в себя. В конце концов, не валяться же она сюда приехала! Не в постели лежать и не жалеть себя. А зачем она сюда приехала? Вопрос… Нет, ответ, разумеется, был – приехала она по делам. Дела не то что срочные, нет… Но и откладывать их больше нельзя, потому что мучит совесть и скребет на душе. Ну и решилась. В конце концов, и так слишком долго откладывала – куда уж дольше? Дела надлежало решить и закончить. Поставив на этом жирную, окончательную и решительную точку. Вот тогда можно было продолжать жить. По крайней мере попытаться.

Зяблик торчал на кухне – пахло пригоревшим кофе. И точно – на плите расплылась кофейная гуща. Впрочем, плите, кажется, это было уже все равно – застывший жир, перемешанный с застарелой грязью, засохшей кофейной гущей и остатками какой-то еды, покрыл ее плотным, непроницаемым слоем. Грязь подгорала и невыносимо пахла какой-то адской смесью. Беда.

Зяблик, нахохлившись, сидел за столом, шумно втягивал в себя кофе и листал газету.

– Привет, – усмехнулась Кира. – А что, газеты еще читают?

– Смотря какие, – смутился он. – Есть и такие, которые вполне себе. Ну если не правду пишут, то по крайней мере не откровенную ложь.

– Уже хорошо, – вздохнула Кира. – Обнадеживает.

– Завтракать будешь? – любезно осведомился хозяин. И, кажется, тут же об этом пожалел. Потянул жалобно: – Кир, возьми что-нибудь сама, а?

Кира кивнула.

В холодильнике – тоже, кстати, не обошлось без запашка – нашлись твердый сыр, пачка масла и бутылка молока – для завтрака хватит вполне. Кофе, конечно, имелся – Зяблик без кофе? Нонсенс. Села напротив. При свете дня разглядела его окончательно. Да уж… Обычный потасканный пенсионер. Ни красоты, ни лоска. Не очень чистая майка, старые спортивные брюки с вытянутыми коленками.

Что делает время с людьми? Волосы – шикарные волосы, гордость хозяина, зависть женщин, – увы, поредели. И поседели, конечно. Где она, золотистая львиная шевелюра красавца Зяблика? Там же, где и он сам – в прошлом, увы.

Серая дряблая кожа, пустой «пеликаний» мешок под подбородком. Тусклые глаза, потерявшие свою ослепительную синеву и яркость. А зубы? Нет, все понятно – никого не минуло. Но – есть же, в конце концов, дантисты? Все как-то выходят из положения. А главное – руки. Кира глянула на его руки и вздрогнула. Длинная и красивая, аристократическая и интеллигентная рука – где она? Ровные ухоженные ногти – где? Кургузая – почему, как? – лапа бедняка с криво и косо постриженными ногтями.

Кира вспомнила их первую с Зябликом встречу и свои ощущения – дрожь в руках и в коленях, запах его одеколона, который преследовал ее несколько дней, как и его тихий, вкрадчивый и очень волнующий голос. Господи, стыдоба! И никому не признаешься, никому. Стыдно даже перед самой собой. Их с Мишкой любовь и… Нет, это было коротко, всего-то на пару дней. Но неловко. И тогда она его невзлюбила, в том числе и за эту свою дурацкую слабость. Сильно, по-глупому, по-дурацки, по-бабски. Какая же дура, господи, он-то в чем виноват?

Кира шумно глотнула кофе, и Зяблик перехватил ее взгляд.

– Вот так, Кирюш! Не вышло, видишь?

– Ты о чем, Леша? – смутившись, осторожно спросила она.

– Да достойной старости не получилась. Жизнь была… Ну более-менее. А вот старость – не получилась. Да и жизнь – если по-честному. – И Зяблик жадно закурил сигарету.

– Брось, – махнула рукой Кира. – Эти мысли, знаешь ли, всех посещают: жизнь не удалась, не сделал того, что мог, что хотел. Мечты не сбылись. А ты – не успел, например. Хотел так – вышло совсем по-другому. Сам виноват, другие – какая разница? Не получилось, и все. И причины тут не важны, важен итог. Но – смысл? Ты мне скажи – какой в этом смысл? Все равно все закончилось, ничего нельзя изменить. И мы это все понимаем! И будет так, как есть. Не обижайся, прошу тебя! Думаешь, у кого-то не так? Лично у меня – то же самое. Веришь?

Зяблик уныло кивнул.

– Ага, утешаешь… Спасибо.

– Да ну, Леш! Поверь, что нет! Просто все это непродуктивно, бессмысленно и категорически вредно. Надо доживать так, как уж вышло. И не искать виноватых, не мучить себя. Все равно ничего не изменишь. Такая позиция хоть как-то примиряет с жизнью. Ты меня понял?

– Демагогия, Кира. Пустые слова. Как жить и не думать? Не жалеть, не сокрушаться, не искать причины? Не искать виноватых? Не винить себя? Невозможно. Да и не нужно. Всегда надо делать выводы, всегда понимать.

– А для чего? – перебила она его. – Изменить ничего нельзя. Не хватит времени, сил, в конце концов! Да и кому нужны твои выводы и твои ошибки? Даже детям не передашь – все плюют на чужой опыт, как ты понимаешь. А уж нам с тобой, – она накрыла его руку своей ладонью, – ну вообще смешно! И передавать некому – детей у нас нет!

– У меня есть, – тихо ответил Зяблик и, словно извиняясь, тихо добавил: – Так получилось…

Кира охнула.

– Ничего себе! Ну ты даешь, Зяблик!

Хотя у них, у мужиков, все гораздо проще. А уж у Зяблика, бабника и гуляки, тем более. Да при его активной половой жизни у него могло народиться с десяток внебрачных детей!