Улей 2 (СИ) - Тодорова Елена - Страница 37

Только этим все не закончилось. Эти маргиналы демонстративно прислали свадебный подарок — четырехметровый турецкий ковер. У Исаева челюсть, с теми самыми металлокерамическими зубами, так и отвисла. Охрана по указанию Ольги открыла ворота, впустив доставщика. Павел моментально заподозрил неладное, понимая, что автомобиль принадлежит не какому-нибудь приличному салону, а торговой точке рынка этих чертовых родственников с их гребаными позорными коврами! Ответив простым русским матом на дикий ор Исаева, доставщик, ссылаясь на свой собственный регламент, вывалил дарованное добро прямо на парадное крыльцо дома и, мощно газанув, покинул двор на своей «Газели». Павла такая злость обуяла! Пыхтя и проклиная весь белый свет, на глазах у оцепеневшей охраны, собирался лично выволочь ковер за ворота. Да сил хватило только скатить со ступеней. Бордовый, вспотевший, в растрепанном темно-синем пиджаке колотил плотно скрученный рулон ногами и бессильно матерился. А в конце, агонизируя от понимания того, что по-другому от этого дерьма ему не избавиться, поджег ковер прямо во дворе. Пламя разошлось быстро и, лижа шерстяной рулон огненными языками, на ходу охотно потрескивало. Потянулась в небо сизая удушливая дымка.

— Оля!!! Мать твою же ж…

Находит жену в комнате дочери. Она не реагирует на зов, отвлеченно напевая под нос какую-то чертову песню. Слепо расправляет при этом подвенечное платье, которое прислали аккурат перед ковром.

— Что ты делаешь? Я же велел тебе избавиться от него.

— Нет! — метнувшись, заслоняет собой манекен. — Оно Еве пригодится. Если она не захочет ехать домой, мы можем отправить платье к Титовым. Оно чудесное…

— Что ты несешь? — рявкает Павел. Зажмурив глаза, зло переводит дыхание. А затем пронзает жену презрением. — Я думал, ты отошла после вчерашнего. Обещала же не напиваться и не дурить.

— Я не пила, — восклицает та оборонительно. — И приняла все, что посоветовал Гольдман. Мне лучше! Правда. Утром я отправила для Евы письмо с извинениями, и мне стало значительно легче. Знаешь…

— С извинениями? — потрясание заставляет его задохнуться. — Как я не предвидел, что, вырвавшись из своего родового болота, ты так и останешься болотом? У тебя же были мозги! Куда они делись сейчас? Когда нужно собрать силы, использовать все ресурсы — ты превратилась в пьющую истеричную дуру! У людей дети умирают — они справляются. Ты же с ума сошла только потому, что наша непутевая сбежала!

— Как ты не понимаешь, Павел? — тихо, практически шепотом, спрашивает Ольга. — Мы ее потеряли. Это мы — мертвы. Для нее.

— Это мы еще посмотрим, — зациклившись на своей злобе, мстительно щурит глаза. — Приползет, рано или поздно. Только я даже не подумаю принять ее на прежних условиях! Такую участь ей уготовлю — хуже смерти.

На самом деле, убивать ее вместе с Титовым — слишком благородно. Сначала Исаев разорвет эту порочную одержимую связь.

До сих пор в голове не укладывается, что жизнь так жестоко посмеялась. Чтобы дочь питала привязанность к сыну врага! Упустил. Стоило научить еще и тому, что любовь — нижайшая из слабостей. Вот просто — край. История знает множество трагедий из-за любовной дури, но глупым людишкам нужно на собственные грабли наступить.

Стоило воспитать Еву более жесткой. Бесчувственной. Где-то дали слабину — выросла мягкотелой идиоткой. Помани добрым словом, плетется, как слепая собачонка.

Вернуться бы лет на пятнадцать назад, он бы ее определил в частную школу да под самый строгий контроль. И огласки с психоклиникой сейчас бы не побоялся. Пусть бы потрепали люди ее имя. Пусть бы пострадала. Забылось бы все со временем, а Ева получила бы своевременный урок.

Задумчивый взгляд Исаева останавливается на встревоженной его последними словами супруге. С ней-то точно не стоит пускать на самотек… Плевать на пересуды, когда мир вокруг рушится.

— Ты, очевидно, сдурел от своей злобы! Говорить такое… Это же Ева! Наша дочь.

— И что? Я никому не позволю вытирать об себя ноги! Она и без того опозорила нас, хуже уже некуда! Даже твои чертовы родственнички прознали… Но тебя, я вижу, перестало смущать это гнусное родство. Подарки от этих маргиналов принимаешь? Да еще по какому поводу!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Меньше всего они меня сейчас волнуют. Прислали и прислали. Я переживаю только о благополучии дочери. Если ей у Титовых будет лучше…

— Не продолжай даже… — замахивается трясущейся от ярости ладонью. — Не желаю это слышать!

Отпихнув Ольгу, с силой тянет тонкий гипюр платья. Под аккомпанемент отчаянного протеста супруги разрывает его на кривые лоскуты.

Империя впитывает новую порцию негатива. Треск ткани, прорывные ругательства, суматошная возня — апогей бессильной злобы.

Только изорвав сложную дизайнерскую композицию из трех видов ткани на уродливые ошметки, опускается на узкий угловой диван у северной стены комнаты. Замыленным взглядом проходится по разбросанным Евой вещам. Словно она совсем недавно вышла. Вот-вот вернется… Учебная форма на спинке стула — гюйс одним углом касается ковра. Тетради и письменные принадлежности накрыты стопкой порисованных листков. Расчёски, заколки, резинки — на комоде и туалетном столике. Темно-красное полотенце на полу у кровати. В кресле халат и тёплые гольфы. Полупустая чашка на низком столике и раскрытый на первых страницах журнал.

В левой части груди медленно, словно ядовитое растение, расцветает боль. Тянется наружу. Горит. Палит. Убивает.

Подступает к горлу. Душит так, что дышать невозможно. И глаза вдруг застилает жгучая влага.

Приступ? С такими-то нервами — неудивительно.

Ладонь тревожно касается груди в попытке облегчить странные ощущения, растирает кожу через ткань.

Несколько коротких глотков воздуха… Отлегает. Минует. Рассеивается.

Вздох облегчения срывается с губ. Поднимая руки, Павел суетливо проходится по волосам.

Смотрит на скрученную на подстилке из белоснежных рваных лоскутов жену.

Она тихо плачет.

В годы юности Ольга поражала красотой, сдержанностью и несвойственной ее социальному положению величественностью. Она выглядела гордой, уверенной и размеренной во всех действиях. Она была лучше всех.

Пуще всех подходила на роль его жены.

Что же произошло с Ольгой сейчас? Почему она сдалась, не попытавшись бороться?

Выходит, задирала нос и излучала уверенность, когда над головой было безоблачное небо. А стоило тучам затянуться — сломалась.

— Помнишь, как в восьмом классе Ева выкрасила волосы в зеленый цвет? — Павел понимает, что плач прекратился, только слыша этот вопрос. Отрешенно смотрит на притихшую жену. — Я отругала ее и запретила пойти на школьную дискотеку. Она же сказала, что я настолько боюсь социума, что не имею собственного мнения. Будто я глупый подражатель западной моды. Она сказала: «Если бы твоя Агата, прикола ради, притащила тебе пеструю вьетнамскую тряпку с «Толчка[1]» и назвала ее дизайнерской, ты бы ее напялила». Я ударила ее. Это был единственный раз, когда я вышла из себя… Ева так на меня посмотрела. Не вздрогнула. Не заплакала. Полыхнув глазами, она сказала, что я, — тягостно вздыхает, — буду последним человеком, к мнению которого она прислушается.

Раздражённо потирая тяжелый подбородок, Исаев поднимается и молча выходит за дверь. Спускается по лестницы, на ходу одергивая пиджак. Прокручивает золотой браслет часов, всматриваясь в круглый циферблат, замечает две уродливые трещины, поползшие по стеклу.

«Твою мать…»

«Дурная примета…»

Сорок минут спустя обводит взглядом плотный круг друзей. Неполноценный круг. Одно место сегодня пустует.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Навсегда. Теперь навсегда.

Ствол в рот — такой выбор сделал Маслов.

Напряжение стягивает присутствующих мужчин в неразрывный клубок эмоций. Потрясение отбирает у них уверенность, силу голоса и выдержку.

— Зачем он это сделал?

— Антон всегда был слабохарактерным. Напрасно я его выдвинул в руководители. У него в Припортовом недостача числилась на пару миллиардов… Но я все равно не ожидал… Можно было найти выход. Несколько вариантов. В какой стране мы живем… — потерянно бормочет Приходько.