Хроноагент - Добряков Владимир Александрович - Страница 50

— И в эти планы вы вложили и свою информацию!

— Каким образом? Пакет был опечатан. Да и Колышкин его даже в руки не брал, а сразу приказал отдать его начальнику штаба.

— Колышкин — опытный враг. Да и вы, Злобин, я вижу, считаете себя крепким орешком. Но не забывайте, вы в Смерше! Здесь и не такие орешки раскалывают! Нам известны все ваши приемы. Однако вернемся к факту вашей вербовки. При каких обстоятельствах она произошла?

— Вы хотите, чтобы я начал сейчас наговаривать на себя и на покойника? Не добьетесь. Никакой вербовки не было и быть не могло. Если на то пошло, я и общался-то с генералом Колышкиным за все время не больше часа в общей сложности.

— А больше и не нужно было. — Глаза лейтенанта буравят меня как сверла. — Ни к чему резиденту подолгу общаться с рядовым агентом. Все задания вы получали и информацию для абвера передавали через третье лицо. Вы сами упомянули здесь, в этом кабинете, его имя.

Лейтенант берет лист бумаги, на котором он несколько минут назад делал записи, и смотрит на меня, победно улыбаясь.

— Колышкина Ольга Ивановна, военврач третьего ранга.

Интересно, табурет привинчен к полу или нет? Скорее всего нет. Это помещение не было изначально предназначено для допросов. Пусть со мной делают что угодно, после того как я убью этого следователя и уничтожу документы. Мне все равно, я свое дело здесь сделал. Но Ольгу я им не отдам. Чуть привстаю и подтягиваю табурет ногой. Так и есть, он не привинчен…

Сзади открывается дверь, лейтенант вскакивает и вытягивается “смирно”.

— Товарищ корпусной комиссар! Следователь…

Вошедший останавливает его жестом и неслышно подходит к столу. Это невысокий, широкоплечий человек, абсолютно седой. Он поворачивается в профиль, и я вижу, что он сильно сутулый, почти горбатый. Черты лица жесткие, глаза посажены глубоко и смотрят недобро. Он поворачивается ко мне, и я невольно встаю. На малиновых петлицах горят три рубиновых ромба. Комиссар берет со стола папку и быстро ее пролистывает. Его колючие глаза снова изучают меня с явным неодобрением.

— Паникер, значит? Да еще и агент абвера!

Он делает несколько шагов по кабинету своей кошачьей походкой и опять останавливается напротив меня.

— Надо же, как умело маскируются враги! Три ордена, двадцать девять сбитых самолетов и при этом прославляет мощь врага и сеет пораженческие настроения. Такое надо суметь разглядеть! Молодец! — поворачивается он к лейтенанту. — Что бы мы делали без таких, как вы?

Он снова заглядывает в папку.

— Ах, Колышкин, Колышкин! Даже меня объехать сумел! Я с ним за два дня до его гибели разговаривал и ни черта не смог понять, какой матерый враг под личиной героя скрывался. Жаль, погиб! Мы бы его раскрутили. Впрочем, не все потеряно. Он-то погиб, а дочь жива. Она должна многое знать. Сегодня же арестуйте и допросите, лично!

— Товарищ корпусной комиссар, я бы не хотел…

— Нет, нет! Никаких возражений! Вы эту семейку разоблачили, вы и ведите дело до конца. И никому не доверяйте ее арест. Только лично! А то получится, как с этим агентом, передоверите кому-нибудь, а ее приведут к вам вооруженную. Этот-то не сориентировался, а она вам сразу — пулю в лоб! Я такого ценного сотрудника терять не желаю. Ведь, кроме вас, никто не смог разглядеть в этом летчике вражеского агента. Подумать только! Еще вчера я Строеву согласовывал представление на этого капитана к званию Героя, а он, оказывается, — агент абвера! Вы знаете, что он сделал? Обнаружил с напарником группу Гудериана со всеми ее тылами, а на обратном пути нарвался на “Мессершмитов”. Так он один против десяти остался, чтобы напарник смог данные разведки доставить. Сам при этом трех сбил! Вот это, я понимаю, маскировка!

Лейтенант стоит бледный как полотно, а я уже начинаю понимать, куда клонит комиссар. Неожиданно тот говорит:

— Вы, товарищ гвардии капитан, пока погуляйте. Мне вашему следователю ЦУ дать надо.

Не говоря ни слова, я выхожу в “предбанник”. Там сидят все те же три солдата и старшина. Старшина недоуменно смотрит на меня, а я спрашиваю его с самым невинным видом:

— Старшина, а где здесь у вас нужник?

— Как выйдете во двор, товарищ гвардии капитан, направо, в конце здания.

Он уже понял, в чем дело. Я выхожу во двор, но голос, доносящийся из окна, заставляет меня остановиться и забыть о первоначальном намерении.

— Мерзавец! Дрянь! Неужели эти три года тебя ничему не научили? — гремит разъяренный комиссарский баритон.

В ответ слышится какое-то невразумительное бормотание.

— Что?! — вновь гремит комиссар. — Ты меня-то за дурака не держи! Можно подумать, я не знаю, из-за чего ты на Злобина дело завел. Жаба тебя ест! Девушка твоя к нему ушла, и правильно сделала. Ты сам в этом виноват.

Опять что-то бормочет лейтенант.

— Не лги! — гремит комиссар. — Ты никогда ее не любил! Такие, как ты, любить не могут, они могут только пользоваться. Почему нас, чекистов, ненавидят и боятся? Да из-за такого дерьма, как ты! Все, что мы с Феликсом Эдмундовичем создавали, вы все изгадили, все опозорили! Слава богу, прикрыли мы ежовскую лавочку! Сейчас война, кадры понадобились. Посчитали мы, что вы поняли, а вы ни хрена не поняли! Вы подумали: справедливость восторжествовала. Это вы-то, которые ее годами попирали! Глаза бы мои на тебя не глядели! Но приходится смотреть: таких, как ты, у меня здесь пятнадцать человек. Но запомни, пока комиссар Лучков жив, он все видит и все знает! Я лично все ваши дела курирую, ни одно мимо не проскочит. И запомни вот еще что. Еще раз узнаю, что ты за старое взялся, расстреляю без суда и следствия, как истинного врага народа! Прочь с глаз моих! Старшина! Позови капитана Злобина!

Я возвращаюсь в “предбанник”, не говоря ни слова, забираю со стола свой пистолет и вхожу в кабинет.

— Ну а теперь я с тобой буду беседовать, гвардии капитан Злобин! — говорит комиссар и кричит в “предбанник”: — Закрыть двери и никого сюда не впускать!

Он подходит к дивану в дальнем углу кабинета.

— Присаживайся, покурим. — Он протягивает мне пачку. “Кэмел”!

— Кури, кури! Никогда не курил их, что ли? Не знаю, как у тебя, а у меня от “Казбека” и “Беломора” горло дерет. Спасибо союзникам, выручают!

Я уже все понял, но догадка настолько невероятная, что не нахожу слов.

— Ну что, попался? — смеется комиссар. — А ведь тебя предупреждали: следи за тем, что говоришь. Ты, правда, не говорил, ты пел, но какого лешего тебя на Высоцкого потянуло? Он же совсем в другое время свои стихи сочинял! Надо же: “Оттолкнувшись ногой от Урала!” Скажи спасибо, что таких ретивых, как этот Женя, мы еще три года назад укоротили. Кого в лагеря, кого еще подальше загнали. А то они бы тебе не дали до выполнения своего задания здесь дотянуть.

— Извините, как к вам обращаться? — спрашиваю я.

— Зови меня Василий Петрович.

— Василий Петрович, вы давно здесь?

— Я же сказал: четвертый год.

— И много сделали?

— Достаточно. Ежовщину придушили. Таких вот кадров, как этот тип, — поганой метлой. Сейчас, к сожалению, выпустить их пришлось, но силу былую они уже не наберут. Берию мы уже полтора года как зажали. Он сейчас на Колыме лагерем командует, самое ему место. Мехлиса отправили политакадемией руководить. Буденный — главком кавалерии. Климент Ефремович курсами переподготовки старшего комсостава заведует. Жаль, не успели вовремя резню в армейских кадрах предотвратить. Но и это немало.

— А Сталин?

— Что Сталин? Пусть руководит, он это хорошо умеет. Главное, убрали тех, кто с ним спорить боялся и веру в собственную непогрешимость в нем раздувал, а сам этим умело пользовался. А с Жуковым, Шапошниковым, Василевским и другими он свой амбиции не разовьет. Вон даже Тимошенко встряхнулся. Хоть Киев и сдал, а жару немцам дает, грамотно воюет.

— Ну, и когда вы — назад?

— А Время его знает! Сам видишь, чем заниматься приходится. Как их без присмотра оставить? Ты скажи спасибо, что Федоров успел до меня дозвониться. Я хотел сегодня в Москву съездить. Узнал, что ты у Седельникова, все бросил и — сюда. По-моему, я вовремя успел?