Ever since we met (СИ) - "Clannes" - Страница 93

Она еще не успевает отвлечься от мыслей о нем, когда он входит в комнату, улыбается так тепло, что о солнце на улице забывается сразу, и, сев рядом на кровать, целует ее в щеку, на которой отпечатались складки от подушки. В руках у него кустовые розы, ее любимые, и ей хочется спросить, с каких это пор он так поздравляет ее с новым годом, вот только кажется, что лучше подождать и узнать, что он скажет. Она взъерошенная, лохматая и заспанная, кутающаяся в одеяло, прижимающая подушку, на которой он спал, к обнаженной груди, а он выглядит так, будто вышел из фильма, и почти страшно от того, что вот-вот…

— Это наверняка не так делается, — начинает он, и голос его срывается, и почему-то от этого свидетельства его волнения легче, — но могу я попросить тебя обменяться со мной венками?

Никакой ураган не может сравниться по силе с тем, что бушует внутри нее, когда он задает вопрос, которого она даже не ожидала. Никакое солнце не может сиять так же ярко, как сияют его глаза, когда она, даже не пытаясь утереть слезы счастья, часто-часто кивает, не в силах даже ответить.

Впрочем, а разве нужно отвечать на вопрос, который можно было и не задавать?

========== Бонус 5. Эпилог ==========

Ему нравится наблюдать за Сашей, когда она спит. В эти минуты она никуда не спешит и не торопится, в эти минуты по ее лицу не проскальзывает десяток эмоций за миг, и она такая открытая и мягкая, что щемит где-то внутри от этого, и хочется защитить ее от всего мира. Ваня знает, она сама себя может защитить, и его за компанию, она сильнее, чем кажется, но это не значит, что она не нуждается в заботе. Это не значит, что она может тащить на себе весь мир, взваливая его на свои крепкие, но не менее тонкие от этого плечики. Если она так хочет нести мир на себе, пусть хотя бы разделит пополам с ним, а уж он постарается исподтишка перевалить на себя побольше, чтобы ей полегче было.

Ему нравится наблюдать за Сашей, когда она просыпается от лучей поздно взошедшего зимнего солнца, пробивающихся сквозь окно, когда жмурится и пытается спрятать лицо в подушку и в его плечо, когда морщится, как маленькие дети морщатся перед тем, как зареветь от дискомфорта, который еще не могут высказать словами. Она не ревет, конечно, просто бурчит что-то неразборчивое ему в плечо, хмуря брови, а потом все-таки открывает глаза, заспанная и будто бы сердитая из-за этого. Сердиться ей правда не с чего, и сонная улыбка на ее лице появляется сразу же, стоит поцеловать ее в самый кончик носа, как маленькую. За следующим поцелуем она тянется сама.

— Доброе утро, — бормочет она, когда поцелуй разрывает, наконец, когда снова тыкается лицом ему в плечо. Голос у нее хриплый, и глаза явно слипаются, а еще у нее губы после их поцелуя будто бы более полными кажутся, и от этого целовать их снова хочется еще больше. Пока хватит. Пока что.

— Доброе, — отзывается он, на спину переворачивается, тянет ее на себя, заставляя почти на его грудь облокотиться, чтобы не лежать на нем совсем. — Десять утра уже, соня ты такая. Родители уже встали наверняка давно.

— Твои или мои? — уточняет она. Зараза. Ну как не улыбаться?

— И те, и другие. Давай вставать уже. Спорим, будет хоть одна шуточка на тему того, почему мы так долго спали?

Щеки ее вспыхивают просто-таки очаровательнейшим образом. Впрочем, если она даже поспорит с ним, он уверен, что окажется прав. Лучше всего спорить на поцелуй, чтобы что выигрыш, что проигрыш не отличались особо, считает он. Ему бы даже хотелось проиграть в таком споре, на самом деле: когда Саня целует его так, как ей хочется, когда не позволяет ему вести и не делит инициативу с ним напополам, а ведет сама, это крышесносное ощущение.

— На этот раз, по крайней мере, мы просто долго спали, — возражает она, но улыбается так, будто не против бы, чтобы шутки оказались правдой. Он бы уж точно не против, если серьезно. — Как ты думаешь, завтрак скоро?

Отвечает Ваня не сразу — любуется ею, выбирающейся из постели, тянущейся первым делом не за одеждой, а за расческой. Он знает, после этого она к нему вернется. Когда-то, когда они были еще детьми, когда еще года не прошло с ее появления в их доме, он придумывал ей прически и плел кривоватые косички. Потом косички стали красивыми, ей под стать, и были чуть ли не единственным оправданием для него, чтобы касаться ее волос, когда она стала постарше, когда он смог признаться себе, что влюбился в нее с первого же момента. Потом он потерял и это. Больше не потеряет, обещает он себе, клянется не богам и высшим существам, а себе самому. Ей клянется, хоть и не произносит ни слова вслух, потому что себя простить возможно, и прощают боги, но разочарования в ее глазах он не вынесет. Не сможет. Когда она возвращается, садится на краю постели, протягивая ему расческу, он не удерживается от того, чтобы коротко коснуться губами ее плеча.

— Думаю, если бы они собирались завтракать, они бы уже нас разбудили, — отвечает он, наконец, бережно распутывая ее спутавшиеся за ночь волосы. Саша разворачивается на секунду, чтобы одарить его возмущенным взглядом. — Что? Мы все равно спим под одеялом, ничего не видно. А что мы вместе спим, они и так знают. Не смотри на меня так.

— Я вообще-то так на тебя смотрю, потому что ты серьезно думаешь, что они бы пришли нас будить. А вдруг мы тут просто не шумим?

Уела. Ваня прямо-таки чувствует, как у него краснеют уши. Ну, она права, с другой стороны, что поделать. Где та девочка, которая залилась краской, когда они впервые поцеловались?

Он не уверен, что скучает по ней, потому что эта Саша нравится ему ни капли не меньше. Тем, что не боится говорить, чего хочет. Тем, что не стесняется его больше. Тем, что не отталкивает его, уверенная в том, что что-то делает не так. Очень много причин любить то, какая она теперь — далеко не последним пунктом в этом списке то, что он ее любит с тех пор, как она появилась в его доме. Как бы он ни пытался отрицать это, как бы ни бегал от нее и от этих чувств, как бы ни называл ее подругой, сестрой, да кем угодно, лишь бы не произносить страшное слово из пяти букв.

Не такое уж и страшное в итоге, на самом деле. Пряди в его руках сплетаются в тугую, толстую косу, отливающую золотом. Ни на какое золото он бы ее саму не променял. Расческу отложив, он ее тянет на себя, спиной себе на грудь укладывает. Кончиками пальцев он пробегается по ее коже, заставляя ее вздрогнуть и захихикать — щекотно — задерживается на миг на шрамике на бедре. Больше года прошло, а он не исчез. Может быть, и не исчезнет уже, как знать? С другой стороны, может и да, с ведьмами ни в чем нельзя быть уверенным.

— Я тогда думала, что ты пытаешься что-нибудь сделать, чтобы я не нервничала, — замечает Саша вполголоса, его ладонь своей накрывая, удерживая на шраме его пальцы. — И от этого только хуже было.

— Я пытался что-то сделать, чтобы ты не нервничала, — признается он, улыбается, поцелуй легкий оставляя на кончике ее носа, пальцем следом касается с тихим «буп». Она смеется. — Но мне очень хотелось это сделать. А ты оттолкнула и я подумал что сделал что-то не так. В принципе, так оно и получается, накосячил я. Простишь?

— Давно простила, — фыркает она. В этих двух словах на самом деле больше, чем кажется. Она не сказала, что не обижалась или не сердилась — это наверняка было, и это наверняка отравляло ей жизнь, отравляло ее изнутри. Но она его простила. Он знает, что ей было сложно, что было плохо, знает о ее слезах в подушку и попытках не дать себе волю. Знает, что нет никого, кому он простил бы такое ее состояние. Но причиной этого был он сам, и поэтому — только ли поэтому? — она его простила. А раз это сделала она, значит, нужно и ему?

Он себе приговор вынес сам — весь остаток жизни искупать вину перед ней, все то время, что она согласна видеть его рядом. Только вот это больше похоже на подарок, чем на приговор.

Родители их действительно проснулись уже — мама с тетей Яной сидят за столом с чашками чая. Саша, вперед забежав, целует их обеих в щеки, а потом обнимает уже немаленький живот тети Яны. Там, говорят, девочка, и имя для нее уже выбрали — Василиса. Он попробовал, правда, пошутить, мол, а что если мальчик, но ей лучше знать, как она сказала. Ей лучше знать, это же она ведьма. Нет, несмотря на то, что тете Яне уже не двадцать, она не выглядит как женщина, для которой беременность это великая сложность. Она сейчас больше всего похожа на тетю Элю, маму Дэвида и Даши, когда она Дашу носила — такая же спокойная и теплая, будто сияющая изнутри. Будто свято уверенная в том, что все правильно и все как надо. Ваня знает много людей, которые бы многое отдали за эту уверенность — Ваня одного из них видит в зеркале каждый раз, когда туда заглядывает.