Ever since we met (СИ) - "Clannes" - Страница 66

Когда ее руки падают, больше не отталкивая его, а потом взлетают, чтобы в его плечи вцепиться, а ее губы открываются ему навстречу, это самая главная победа в его жизни.

— Я тебя люблю, Сань, — шепчет он, срываясь, когда воздуха в легких перестает хватать, и приходится от нее оторваться. — Тебя, Сань, тебя, и целовать хочу тебя, и не хочу, чтобы ты уходила, и радоваться не буду, если ты уйдешь, потому что я тебя люблю, слышишь?

Она вместо ответа лицо у него на плече прячет, и плечи ее дрожат от всхлипов. Почему она плачет, он не знает — все же должно быть хорошо, разве нет? — но ее руки обвиваются вокруг него, а значит, она никуда не уйдет. Значит, ее можно обнять, можно гладить по растрепанным волосам, позволяя выплакаться, и поцеловать куда-то в висок можно. Значит, у него есть шанс.

Есть ли у него шанс? Что если она не может ответить на его чувства, что если она его не любит? От этой мысли мороз по телу проходится, пробирает вдоль позвоночника, и Ваня даже замирает на миг. Идиот, какой же он идиот! Вдруг она не хотела с ним целоваться не только потому, что думала, что он этого не хочет? Вдруг он просто повел себя как мудак в очередной раз? Не то чтобы ему в новинку, но с ней так нельзя, он же хотел как лучше? Когда хочешь как лучше, всплывает противная мыслишка, получается только хуже. Не всегда, но почти всегда.

Не всегда, понимает он с нахлынувшим вдруг облегчением, когда она заплаканное лицо к нему поднимает, когда уже ее ладони его лицо обхватывают, и когда целует она его так, как еще несколько минут назад он целовал ее. Нет, главная победа — вот она, прямо сейчас. Не тогда.

— Как давно?

У него в голове сверчки, а в животе бабочки, ну чисто инсектарий, и ее вопрос застает его врасплох, когда она отрывается от его губ. Сориентироваться сложно, но нужно.

— С самого начала. Я сначала думал, это пройдет. А оно не прошло. Еще бы оно прошло, это же ты, тебя не любить нереально, Сань.

Она не смеется, она смотрит на него пытливо, будто требует ответов здесь и сейчас.

— Почему молчал-то?

— Я думал, тебе это нафиг не надо, — признаться в этом сложно, но намного легче, чем в том, что он уже сказал. — Я думал, ты мне никогда не ответишь.

— А сейчас почему перестал?

На ее лице тень улыбки, и в глазах искорки смешливые мелькают. Она больше не плачет, это важнее всего.

— Потому что мозги на место встали, ну Сань, — он смеется не потому, что смешно, а потому, что правда не знает, что сказать. — Понял, что такими темпами без тебя останусь совсем, и запаниковал. Тебе вроде все это время пофиг было на меня, друзья твои, вся эта череда парней…

— Никогда, — перебивает она его, улыбается так, будто поверить не может в происходящее, — никогда мне не было на тебя пофиг, Ванюш, дурачок ты. Я в тебя с первых дней влюбилась, я тебя любила все это время, и люблю, да я бы без тебя уже через пару недель глаза выплакала, как ты мог этого не видеть?

Люблю, люблю, люблю, стучит у него в висках, стучит внутри головы, эхом повторяясь, и не расплыться в идиотской улыбке невозможно.

— Сама-то, — укоряет он ее, лбом к ее лбу жмется, как давно хотел, и ее пальцы, найдя на ощупь, переплетает со своими, одну ладошку сначала к губам подносит, потом другую. Хочется побиться головой об стену — ну чего ему стоило бы намного раньше признаться? А он, идиот, ходил кругами, мучил ее и себя, и чем дальше, тем только хуже делал. — Ты же у нас умная, а вот этого не увидела. Как ты так, а, Сань?

— Не знала, куда смотреть, — фыркает она, язык ему показывает совсем по-детски. Язычок этот хочется губами поймать, но у них серьезный разговор сейчас, нельзя так безответственно поступать. — Ты меня сестрой называл, с Аленой встречался, потом с ней разошелся, а со мной так и продолжил себя вести…

— Алена, — перебивает уже он ее, — меня бросила, потому что я даже в постели о тебе думал. После такого искать себе девушку мне и не хотелось.

Он давно не видел, как она вспыхивает от смущения, и алеют даже кончики ее ушей. Очаровательнейшее зрелище.

— Я даже подумать не могла… — начинает она и осекается. Ваня улыбается довольно, снова ее ладошки целует одну за другой.

— Прекрасно себе представляю. Я тоже не мог подумать, что ты поцелуешь меня сама, без того, чтобы тебя провоцировать, и не для ритуала.

— Когда-нибудь ты узнаешь, — шипит Саша, но не сердито, даже с улыбкой, — как сильно я хотела тебя поцеловать все то время, что не хотела убить. Иногда даже хотела и того, и другого сразу.

— Я так бесил?

Она целует его опять вместо ответа, и его снова сносит цунами эмоций. Каждый раз как в первый раз, каждый раз будто это снова прошлый год, когда она его впервые поцеловала. Каждый раз так же невероятно, и так же волшебно, и наверняка так останется и в любой следующий раз, по крайней мере, сейчас ему кажется именно так. Сейчас он хочет ее касаться не меньше, чем тогда, когда это было ему недоступно. Кто бы там ни говорил про сладость запретного плода и пресность доступного, говорил не о нем. Сейчас, когда она не отталкивает, когда он знает, что она его поцелуев хочет не меньше, чем он ее, желание целовать ее не исчезает.

— Ты заставлял меня плакать, — поправляет она, когда от него отрывается, язычок по губам коротко проходится, и на этот раз он тянется, чтобы его своими губами поймать. Саша ускользает легко, боднув его лбом, хмурится наигранно. — Если бы это был кто-то другой, кого я не люблю так, как тебя, я бы его давно прокляла. А вот тебе ничего не грозило, и ты этим нагло пользовался.

— Прежде чем бесить ведьму, надо убедиться, что она тебя любит и не будет проклинать, запомнил, — смеется он, ее к себе прижимая. Она его снова лбом бодает, мол, перестань, но улыбается при этом. Значит, все нормально. — Я мудак, Сань, знаю. Давно надо было сказать, а я боялся.

— Раз боялся, значит, не мудак, — фыркает она, носик смешно морщит. Она растрепанная, и в этом частично и его вина, после таких-то поцелуев, и сложно не потянуться пригладить ее волосы. Сложно не заметить, как она зевок давит.

— Устала?

У нее взгляд виноватый, как у ребенка, пойманного на разрисовывании обоев.

— День был долгим. Сложным.

Выяснения отношений не добавляют бодрости, добавляет он мысленно, потому что чувствует это по себе. Потому что чувствует себя виноватым за то, что устроил это все. На часах уже почти одиннадцать, и она явно проснулась с рассветом, как и он, но день у нее наверняка был насыщеннее. Ей надо поспать. Ему бы, честно говоря, тоже не мешало.

— Пойдешь ко мне спать? — предлагает он. Она глазами хлопает непонимающе на него. — Хочу спать с тобой в обнимку, Сань.

— Давай у меня тогда, — она улыбается, но улыбка ее дрожит. Боится? Чего?

Когда он под одеяло ныряет, чуть не сбив головой висящий на столбике кровати большой ловец снов, и обнимает ее, уже переодевшуюся в свою любимую пижаму, она уже, похоже, не боится. По крайней мере, обнимает его в ответ она так же смело, как он ее, и засыпает быстро, доверчиво к нему прижимаясь. Почти так же она к нему жмется и когда он просыпается, когда вскоре после него открывает сонные глазищи и улыбается. На миг — потом улыбка превращается в болезненную гримасу.

— В чем дело? — вместо «доброе утро», потому что он и так видит, что ни разу оно не доброе. Саша морщится, садясь в кровати, и колени подтягивает к груди.

— Больно, — цедит она. То, что больно ей, и слепой увидит. Нет, Ваня подмечает ее вспыхнувшие щеки и краснеющие ушки, видит, как она напряжена, и как живот обхватывает руками. Он, конечно, не всегда понимает, что видит, и не всегда видит, что надо бы, но это не тот случай. — Ванюш…

— Просто скажи мне, что надо сделать, — он не выдерживает паузу, когда она запинается, и не ждет, чтобы она собралась с мыслями. — Заварить твои травы? Сбегать в магазин? Отнести тебя в душ?

— До душа я и сама дойду, — она посмеивается, и с плеч будто гора сваливается. Раз смеется, значит, не все так плохо. — На баночках написано везде, что в них. Тысячелистник завари и ромашку, пополам. Я приду скоро.