От двух до пяти - Чуковский Корней Иванович - Страница 62

И конфету принесла!

Это песни самоутверждения и бахвальства, без которых ребенок - не ребенок, так как ему всегда необходима иллюзия, что он умнее, сильнее, храбрее других.

Никто никогда не бывает так самодоволен, как двухлетний младенец: он рад без конца восхищаться своими мнимыми удачами и качествами. Нужно было слышать, с какой надменностью произносил слово "я" крохотный четырехлетний поэт, когда он дразнил свою сестру ее маленьким ростом:

Я-а больше тебя,

А ты меньше комара!

Самая веселая песня, какую я когда-либо слыхал от трехлетних поэтов, заключала в себе следующий текст:

Бом, бом, тили, тили,

Нашу маму сократили.

Бом, бом, тили, тили,

Нашу маму сократили.

Помню, я вернулся домой из Хельсинки в Куоккалу; дети мои выбежали мне навстречу и, прыгая, запели в упоении:

А нас обокрали!

А нас обокрали!

Для них это была нечаянная радость, и они удивились, что я не разделяю ее.

Таким образом, мы можем сказать, что среди стимулов, порождающих в детской душе киники, главную роль играет приятная новизна впечатлений. Новый человек. Новое, неслыханное слово. Новая, невиданная вещь. Внезапная перемена обстановки, даже перемена погоды.

Я никогда не забуду, как четырехлетнего украинца Валю поразил обломок утюга, внесенный зачем-то в квартиру. Этот обломок показался ему такой сенсационной новинкой, что сначала он выразил свое изумление так:

- Тю! Половина утюга!

А потом, уловив в этой прозаической фразе хорей, тотчас превратил ее в стих и выкрикнул с мягчайшим украинским акцентом:

А-га-га! Тю-га-га!

Половина утюга!

А-га-га! Тю-га-га!

Половина утюга!

Это была опять-таки песня нечаянной радости.

И вот, например, экспромт Вики Ч. о неожиданном приезде отца:

Дримпампопи!

Римпампони!

Едет папа на вагоне,

Молодец паровоз

Хорошо его довез!

Отъезд больного отца в санаторий тоже может сделаться предметом веселых стихов:

Папа едет в Красный Вал

Поправляться наповал!

Но проходит еще два года, и в детских стихах появляются минорные звуки. Так, пятилетняя Мура, осматривая подарки, полученные ею в день рождения, произнесла элегически:

Если б каждо воскресенье,

Было бы мое рожденье,

Было б хорошо!

и вздохнула о несовершенстве вселенной, где такие идеалы остаются мечтой.

По мере того как дети становятся старше, киники умирают в их поэзии, и дети постепенно усваивают новые формы стиха, не связанные с экстатической пляской.

На шестом или чаще всего на седьмом году жизни они понемногу переходят от эмоциональных выкриков к чисто литературным стихам.

Вначале создается переходная форма, где еще господствует прежний хорей и рифмованные строки все еще расположены рядом, но эти строки уже выходят за пределы двустиший, а их тема становится гораздо сложнее.

Шестилетняя Аня, узнав, что какого-то мальчика высекла сердитая тетка, воспела свою мать в таких стихах:

Мама умная была

И меня не посекла.

Ай люли, люли, люли,

Ты меня всегда люби,

Я теперь тебя люблю,

Не кап-риз-ни-ча-ю.

Это все еще экспромт, в ритме еще чувствуется некий "экстаз", но стихи гораздо истовее, чем киники, и, главное, втрое длиннее. Проходит еще полгода, и всяким экикикам конец. Стихи становятся нестройны и бесформенны, их ритмы начинают заметно хромать, потому что к этому времени ребенок утрачивает моторное ощущение стиха, и его импровизации выражают уже не "экстаз", а чаще всего рассуждение, раздумье.

В этом отношении новый период детского стихотворства представляет собою высшую стадию по сравнению с предыдущим периодом, так что едва ли можно жалеть, что прогресс достигается ценою временного угасания чувства ритма.

Вот, например, какие непевучие стихи сочинил шестилетний Никита Толстой:

Некоторые люди нуждаются в молоке,

Но рыба в этом не нуждается.

Она плавает по реке.

Стихи резонерские. Их интонации подсказаны не песней, не пляской, а рассудочным, прозаическим говором.

Оттого-то в эту пору - от пяти до десяти лет - дети так часто слагают белые, "свободные" стихи - без всякого определенного ритма:

Я видывал яблоко

В царском саду.

Ему не завидовал:

Ведь оно за решеткой,

Оно за решеткой.

Эта элегия девятилетнего Кесария В. есть, в сущности, поэтическое рассуждение о рабстве. Она очень грациозна, умна, но ее природа иная, чем в плясовых экикиках: "правильный" и "стройный" размер только испортил бы ее интонации.

Такое же разрушение "правильной" формы наблюдается и в другой (тоже превосходной) элегии Кесария В.:

Между мрачными скалами

Одна сосенка растет

На берегу морском.

Она морю стон свой шлет:

"Ой, милые волны!

Вы ведрами льете соленую воду

На нежную кожу мою,

Мне больно, мне больно!

Вы, милые волны, оставьте,

Подумайте!"

Но волны не слушают стонов сосны.

Вначале поэт, очевидно, пытался построить это стихотворение хореем, но уже на третьей строке перешел к свободному стиху, а на пятой отказался от рифмы.

Одно время я был склонен ошибочно думать, будто здесь наблюдается некий регресс в душевном развитии ребенка. С горечью я отмечал, что, чуть только ребенок оторвется от пляски и песни, его стихи почти всегда становятся дряблой нескладицей. Они уже не возникают экспромтом, а, напротив, "сочиняются", "выдумываются", и мудрено ли, что в большинстве этих сочиненных стихов нередко отсутствует какой бы то ни было определенный напев или строй.

- Мамочка, послушай стихотворение, которое я сочинил, - говорит интеллигентский ребенок, четырех с половиною лет, и декламирует такие стихи:

Поздно вечерком

В поле я остался,

Лошади наши не будут видеть,

Куда ехать. Ну, что же? Я заеду, где одеяло

взять,

На холодной травке

Будем мы лежать[139].

Это не проза и не стихи - это хаос. Попробуйте прочитать их вслух, и вы увидите, что ребенок словно сразу оглох, сразу потерял чувство стиха, еще вчера поражавшее своей остротой.

Особенно огорчали меня стихи восьмилеток - грамотных, благонравных детей, которые для сочинения стихов прилежно садятся с карандашом за бумагу и тем самым отрывают себя от каких бы то ни было ритмических действий - от пляски и махания руками.

Правда, у некоторых особо одаренных детей тяготение к музыке стиха, к его ритму сохраняется и в этот период, о чем свидетельствует, например, в своей "Автобиографии" Александр Твардовский: приблизительно на восьмом году жизни он сочинил одно стихотворение, в котором, по выражению поэта, не было "ни лада, ни ряда, - ничего от стиха". "Но я, - говорит он, - отчетливо помню, что было страстное, горячее до сердцебиения желание всего этого - и лада, и ряда, и музыки, желание родить их на свет, и немедленно, - чувство, сопутствующее и доныне всякому замыслу"[140].

Именно в тот период, когда ребенок не имеет ни малейшей возможности удовлетворить собственным творчеством свое "горячее до сердцебиения желание лада и ряда", он чаще всего удовлетворяет его чужими стихами, причем порою эти чужие стихи так интенсивно переживаются им, что он по душевной неопытности готов считать их автором себя.

- Бабушка, - говорит восьмилетняя Вера, - запиши в тетрадь стихи:

Безмолвное море, лазурное море!

- Но ведь это не твои стихи, это написал Жуковский.

- Да... Только это и мои тоже... Пускай это будут и его стихи, и мои вместе!

- Как же ты выучила эти стихи?

- Говорю же я тебе, что я их не учила; я сама их сочинила. Ведь это же про Крым. Как же ты не понимаешь?

Вот типическое отношение восьмилетнего автора к творчеству его великих предшественников. Точно такой же случай сообщила мне Е.В.Гусева из Киева: