Продукт (СИ) - "Sutcliffe" - Страница 9

— Сёрэн!

— Да, сэр…

— Ты в трюме живой? Совсем-то в себя не уходи… — красивая, жесткая рука сняла наполовину высохшую ткань с его лица.

— Я здесь… я никуда не ухожу… — пробормотал он, закрывая лицо. — Я в трюме…да…

— Мысли путаются? – над ухом Сёрэна щелкнули несколько раз пальцами. – Где ты, еще раз?

— Я? Я в Лондоне…Сэр, продолжайте, пожалуйста… Мне так легче…

— Подожди, я воду похолоднее принесу.

А в следующий момент Сёрэн узрел господина Йорна, поднимающим с каменистой земли тяжелый рюкзак и ловко закидывающим его на плечи. Потом он раскланивался с провожающими его хозяевами, стараясь улыбаться приветливо и миролюбиво, не показывая клыков. Хозяева раскланивались в ответ, но в темных иноземных глазах мелькало облегчение оттого, что демон оставляет их дом в покое. Герой рассказа представлялся Сёрэну с длинными волосами, завязанными хвостом, и вовсе не черными, надо сказать, а светло-каштановыми, с блестевшими под горным солнцем почти соломенными завитками. Грозовой, чернильной черноты волос, как у настоящего господина Йорна, Сёрэн ни разу не встречал. Даже необычайно смуглый садовник-далит, господин Кхаде, не мог похвастаться настолько темной шевелюрой. Господин садовник был любимым персонажем Сёрэна среди всего персонала, иногда они тайком переговаривались через изгородь, пока неимоверно худой и юркий человечек занимался обрезкой или подвязыванием растений. Однажды их отношения зашли настолько далеко, что господин Кхаде завел рассказ о том, как его дед переехал в Малайзию в конце двадцатых. Сёрэн стоял, замерев, жадно вслушивался в булькающую тамильскую речь, старался запомнить детали и неожиданные повороты в приключениях старого Кхаде, чтобы в минуты досуга снова перебирать их в голове. За этим занятием его и застукал Наставник. Сёрэна отправили в Комнату, и ее-то он постарался забыть, как можно скорее.

Пока Сёрэн силился не думать вновь о Комнате, господин Йорн уже удалился от деревни километров на десять по плоской долине. Подошвы его анатомических горных ботинок попирали землю предков, никогда не знавших обуви — не знавших ни легких непродуваемых палаток, ни консервных банок из невесомого биопластика, ни портативных газовых горелок, ни спальных мешков с изолирующим слоем и солнечными батареями для дополнительного обогрева. Долина стелилась перед ним буроватым каменистым ковром, прекрасная красотой рапакса — отстраненной и неприветливой, намеренно не желающей никого собою радовать. Требовался особый склад души для того, чтобы назвать это место домом, а рапакса — другом. Йорн чувствовал, как в его клетках пробуждается видовая генетическая память – память о том, чего его глаза никогда не видели. В долине было одиноко и неизъяснимо чисто. Здесь не только воздух и почва, но самый свет, струившийся через набегавшие то и дело облака, пах нетронутостью. Фантики и окурки, конечно, на земле попадались с отменной регулярностью, но Йорн думал о неопороченности трансцендентального порядка, когда с благоговеющим любопытством оглядывался по сторонам. Здесь можно было впустить в себя тишину, перестать думать человеческими словами, изгнать из головы их суетливое и суетное чириканье. Человек разумный называет эту практику медитацией. Для гомо рапакс медитация — естественное состояние психики. Но Йорн в полной мере не являлся ни человеком, ни рапаксом.

Йорн встал лагерем около двух прижавшихся друг к другу валунов, чтобы дополнительно защититься от ветра. На следующий день после обеда прогнозировали шторм, поэтому он планировал остаться в долине на ночевку и рано утром вернуться в деревню. Целый день он просидел на валунах, устремляя взор в пространство, предаваясь в полной мере чувству отрешенности и неизъяснимому блаженству, проистекавшему из оторванности от всех уз, которые связывали его дома. Светлое, беспечальное одиночество кружило ему голову. Ему ничего не желалось, всего имелось в достатке, паутина значений и смыслов, оплетающая бытие человеческое, порвалась и облетела, уносимая западным ветром, освободив его мозг для иного состояния сознания. В Йорне пробуждался рапакс, словно кракен в океанской глубине. Но поднимался он на поверхность не для того, чтобы вступить в бой с небесными силами и сгинуть, а чтобы смести все наносное и искусственное, чем засорилось гибридное сознание Йорна Аланда в борьбе за очеловечивание. Отказавшись от слов, Йорн ощущал, будто со всех чувств его сняты фильтры, и потоки разнородной информации записываются на диск бортового компьютера, процессор работает мощно и стабильно. Он улавливал запахи, доносимые ветром, чувствовал повышающуюся влажность горного воздуха, слышал крики местных пичуг, названия которых ему были неизвестны. Пустынный мир горной долины ласкал его своею стройной разноголосицей — но не полифонией, которую создает человеческий мозг, выбирая лишь, то, что резонирует со структурой его нейросетей. Мозг рапакса вбирал все, ничем не гнушаясь, и во всем видел красоту и порядок — все мироздание для него было прекрасно и безъязыко.

Невыразимое блаженство слияния смертного бытия с беспредельным продолжалось бы бог знает, сколько времени, если бы внезапно Йорн не почувствовал, что с ним что-то не так. На него вдруг навалилась усталость — да такая, что он думал, не сможет слезть со своего наблюдательного пункта. И на немой вопрос «Какого х…?» тотчас подсознание выдало ответ в образе американского туриста, на которого Йорн наткнулся накануне в лобби отеля, во время безуспешной попытки найти свободный номер. Высоченный амбал под два метра ростом стоял около стойки регистрации в ожидании ресепшионистки. Лицо его было мелового цвета, волосы, торчащие из-под шапки, прилипли к мокрым от лихорадочного пота вискам. Время от времени американец высмаркивался столь громогласно, что стекла сотрясались в оконных рамах. И он жаловался кому-то по телефону, что заплатил пятнадцать тысяч за восхождение, а теперь вынужден отстать от группы и как минимум неделю провести в отеле вместо базового лагеря. А у него и так непозволительно мало времени на высокогорную акклиматизацию. Он еще повторил раза три, что двадцать лет ничем не болел, а тут — нате! Йорн тогда ухмыльнулся недобро про себя, подумав, что в очереди на Эверест будет одним придурком меньше. С чего он решил, что американец обязательно придурок?

Йорн чувствовал, что симптомы развиваются стремительно, и он уже не в состоянии свернуться и рвануть обратно в деревню, к людям, от которых еще полчаса назад всею душой старался отлепиться. Он с трудом заставлял себя шевелиться, и ничего, кроме как засесть на свой страх и риск в палатке хотя бы до утра, Йорну не оставалось. Он еле-еле осилил задачу обойти прилегающую территорию и собрать скудный запас топлива для костра, после чего впихнул в себя ужин, оделся потеплее, проверил еще раз крепления палатки и натаскал камней покрупнее, обложил ими палатку по периметру, поставил наготове газовую горелку и портативные солнечные батареи. Обещанный назавтра шторм внушал нешуточную тревогу.

Приготовления к катастрофе отняли у Йорна остатки сил. Небо потемнело к вечеру и натянуло на себя серое облачное покрывало. Буря неминуемо надвигалась издалека, и ракшас с кристальной ясностью чувствовал ее приближение. Метания потоков воздуха в вышине небесного купола не были безобидным налетевшим циклоном.

— Я тоже заранее знаю, когда идет муссон… — хриплый голос Сёрэна, и сразу приступ горлового кашля.

— Тогда ты поймешь мое ощущение, — рука господина пощупала охлаждающую марлю. – Опять сухая вся. Сейчас поменяю.

— Сэр…а можно…не надо? – взмолился мальчик. — Мне, честно, уже лучше.

— Последний раз. И жаропонижающее принесу, чтобы тебе заснуть.

Йорн кое-как закупорился в подрагивающей от порывов ветра палатке и забрался в спальный мешок, который довольно скоро нагрелся от его тела и запер внутри себя тепло. Теоретически эта замкнутая система могла согревать его несколько дней, работая за счет одного лишь Йорнова собственного метаболизма. Он заснул. Однако около трех утра, ровно так же, как теперь Сёрэн, очнулся от невыносимой боли в горле. Чувство было такое, словно за время, пока он спал, черти установили у него в глотке мартеновскую печь, торжественно перерезали ленточку и запустили сталелитейное производство. Не то, что выпить холодную воду из запасов, даже собственную слюну удавалось сглотнуть через смертную муку. Ветер за непроницаемой мембраной палатки ровно шумел, через равные промежутки времени затихая, словно набирал воздуха в легкие. Значительно похолодало, но Йорн этого не чувствовал, потому как внутри его клеток бушевали химические процессы, сопровождаемые обильным выделением тепловой энергии. Иными словами, у него началась лихорадка. Недолгое время спустя, Йорну сделалось вовсе муторно, он стал слышать то, чего вокруг не было и быть не могло. Причем Йорн довольно ясно осознавал, что у него горячечные галлюцинации, но не мог не вступить с ними в полемику. Он даже не был уверен, что отвечает вслух и действительно размашисто жестикулирует, как ему казалось, однако убежденно спорил с Элис по вопросу своих исчезновений из дома и намеренного отказа от средств связи. Матушка почему-то апеллировала к нетипичным для нее теологическим аргументам и внушала чудовищу, что Бог создал человеку смартфон по образу его и подобию. Причем создал Господь его не из головы Адамовой, дабы не был тот властелином над человеком, и не из стоп, попирающих земной прах, ибо не раб он человеку. А создал Господь смартфон из ребра, дабы стал он верным другом и помощником. А Йорн яростно дебатировал в ответ, утверждая, что смартфон — это гнусное порождение корпоративной Гидры, стоявшей на службе у государственного Пифона; это пресмыкающийся змий, выпроставшийся из отсеченной головы Горгоны и доползший до первобытного Ган Эдена, чтобы установить в нем режим тотальной слежки за не ведающими греха тварями. И едва первая камера наружного наблюдения засняла свой первый кадр, тогда-то и познали прародители человечества стыд, и прикрыли чресла фиговыми листами…