Продукт (СИ) - "Sutcliffe" - Страница 23

Сёрэн терпел, стараясь не морщить нос. Арен хрипло и с натугой дышал, его благородное красивое лицо с мерцающей, словно гладкие перья колибри кожей, было страшно искажено, вены на лбу вздулись, слюна залила весь подбородок и свисала чуть ли не до пола, бриллиантом посверкивая в лучах солнца. Сёрэн все понимал. Он сам ненавидел, когда Наставник держал и направлял его движения. Господин так никогда не делал, и Сёрэн знал, что сам, в собственном ритме и прибегая к небольшим хитростям собственного изобретения, мог доставить гораздо более тонкое и изящное удовольствие, которое ценил Хозяин. Наставник ничего не ценил, он был груб со всеми. Сёрэн то жмурился, то украдкой посматривал вокруг. Арен сверху выглядел отвратительно и, откровенно скажем, полуобморочно, но Сёрэн боялся останавливаться, потому как было вполне очевидно, что Хозяин, Наставник, госпожа Ханна и еще несколько человек из каких-то неизвестных Сёрэну, но весьма возбужденных гостей — все требовали, чтобы для свершения возмездия младший дошел до кульминации, а провинившийся Арен не избежал самого неприятного. Сёрэн догадался, что старший никогда не глотал — от него, видимо, не требовали. Он страшно подавился, когда Сёрэн усилием воли заставил себя кончить, чтобы побыстрее прекратить пытку. Надсадный кашель задыхающегося, уткнувшегося в ковер Арена все еще стоял у него в ушах. Как только невольного палача — точнее, бессловесное орудие казни — отпустили восвояси, и переключили веселое внимание на дальнейшую экзекуцию старшего, Сёрэн спрятался в углу одной из дальних комнат и часа два не мог заставить себя сдвинуться с места. Его разрывало чувство без названия оттого, что он понимал, что совершил отвратительный поступок, только не мог самому себе ответить, в чем его вина. Приказ Сёрэн выполнил. Ему и прежде доводилось играть с братом, когда того желали господа. Он делал все честно и старался, чтобы тому было приятно — и Арену, черт возьми, было весьма приятно! И уж тем более, Сёрэну не приходило в голову заходиться от такой инфернальной ненависти, которая пламенела в глазах старшего, когда он против обыкновения сам оказался на коленях. Господская воля — закон. Или, может быть, Арен возомнил, что не обязан делать то, что ему приказывают?

Перебирая такие раздраженные и обидчивые мысли в голове, Сёрэн вдруг услышал шаги брата. Обычно они оба ходили беззвучно и по-кошачьи мягко, но тут показалось, будто по дому, мечась из комнаты в комнату, несется разъяренный самец гориллы. Арен разыскивал младшего. У Сёрэна вздыбились волоски на руках. Когда любимый ракшас Хозяина появился в дверях светлой спальни с выходом на террасу, где обычно на мягком подиуме вповалку спали мелкие, Сёрэн понял, что сейчас Арен его убьет. Мысль была простая и черствая, как удар кирпичом по лицу. Брат пришел убивать. Сёрэн, пока вскакивал на ноги и соображал, что делать, запомнил какие-то ненужные и неуместные детали: черную боксерскую майку Арена, растрепавшиеся и ощетинившиеся волосы в черной гриве, переливающуюся микроскопическими призмами аспидную кожу на его крепких, мощных дельтах (поскольку Сёрэна определили на танцы еще с семи лет, качаться в зале ему было запрещено, и он немного завидовал мощному телосложению старшего). За пару секунд Арен преодолел разделявшее их расстояние и набросился, принялся бить, рвать, укусил несколько раз за руки, хотя целился в лицо и в шею — Сёрэн успел загородиться и его от себя отпихнуть. Двое катались по полу с оглушительным ревом и рыком, как два взбесившихся зверя, как две гигантские гудящие осы. Сериями коротких, резких, почти мгновенных движений ракшасы грызли друг друга, как только могли — как получалось. Арен был старше и сильнее, его переполнило ожесточение, которого вовсе не испытывал в тот момент Сёрэн. Он просто хотел, чтобы старший от него отвязался, и боялся, что ему самому достанется от господ, если он слишком наляжет на лязгающую длинными заточенными клыками физиономию хозяйского личного сладкого любимца. Не расцепляясь, они налетели на застекленную дверь веранды. Сначала стекло не поддалось и лишь треснуло с шуршащим звуком стрекозиного крыла. Но когда Арен сгреб младшего и швырнул спиной на полотно, каскад осколков засыпал всю комнату зеленоватым льдом — потом стекляшки пришлось долго вытаскивать у Сёрэна из кожи. В конце концов зверей растащили. Сёрэн был весь в крови из-за двенадцати глубоких укусов — Арен умудрился хватить его даже за бедро почти в паху, но, видимо, промахнулся. Из фильмов про дикую природу Сёрэн знал, что, когда дерутся самые агрессивные из человекообразных обезьян — шимпанзе — они целятся в наиболее уязвимые места противника. Приматы уродуют прежде всего лицо, ослепляют и стараются в буквальном смысле оторвать половые органы.

Позже выяснилось, что у Сёрэна сложный перелом левой ключицы и многочисленные трещины в ребрах. Арен отделался лишь кучей синяков в том числе и разбитым благородным носом. Собственно, во время лечения после этого инцидента Сёрэн и познакомился с эпидермальным принтером, потому что Хозяин приказал не допускать образования шрамов, которые бы остались в несметном количестве после всех ран и ссадин, полученных во время драки. Но хуже всего — хуже спиц в кости и бессонных ночей из-за невозможности лечь так, чтобы не было больно дышать, — хуже всего было одиночество, окутавшее Сёрэна. Сначала оно было как защитный кокон шелкопряда, но время шло, Сёрэн подлечился и остыл, ему хотелось вернуть все на прежние места, но оболочка не поддавалась и только сильнее затвердела. Он не понимал, почему брат с ним так поступил, ведь они оба выполняли то, что велено. Арена месяца четыре не подпускали к младшему, а когда разрешили остаться в одной комнате, оба так и сидели в разных углах, не имея никакого желания быть в обществе друг друга. Что думал Арен по этому поводу, Сёрэн не выяснил, но сам страдал тоской оттого, что ощущает лишь накатившую волну равнодушия. Он не хотел чувствовать бесчувствие, не хотел становиться одеревенелым и глухим, но все же решил самому себе признаться: ему было плевать. И вот это равнодушие, которое постепенно стало как патогенная грибница прорастать в Сёрэна и распространяться сначала на эмоции, которые он испытывал в отношении людей, а потом перекинулось ржавчиной на его собственные занятия, было, наверное, тем самым монстром-кукловодом, дергавшим за ниточки его поступков в последние пол года.

И снова Сёрэн мысленно вернулся к моменту, когда господин Йорн позволил ему сделать нечто такое, что до недавнего момента даже не могло уложиться в мозгу: ударить господина. Бить его снова и снова, вскакивать с пола и с козлиным упорством пытаться причинить еще больше боли, настаивать на том, чтобы его, Сёрэна, персону приняли во внимание, чтобы считались с его присутствием, чтобы не могли уже на него смотреть, как на пустое место. Также, как ночью на Рассел Сквер, кулаки его сжались рефлекторно, его тело действовало почти автономно, регистрируя малейшие слабости противника, и само собою их атаковало. И была в этом какая-то… как бы это назвать? Сёрэн не мог придумать подходящего слова, только вспоминал кадры из фильма про американских белоголовых орланов. В нем показали эпизод, когда самка покидает гнездо высоко в скалах и парит по спиральной траектории, постепенно снижаясь, над огромным каньоном. Если б вот так же расправить крылья, поймать поток воздуха, позволить ему тебя подхватить волной невидимой, эфирной, но в то же время ничуть не менее мощной, чем волна, состоящая из морской воды… Словом, вот такое же, наверное, было у Сёрэна чувство, когда он бил господина Йорна по ребрам. Впрочем, в момент «катарсиса» перед глазами стояли другие лица, сливающиеся в одно и снова распадающееся на отдельные образы. Удивительно и странно было глядеть сквозь пелену этих полувидений на лицо самого господина Йорна, в котором не мелькнуло ничего из того, что Сёрэн замечал обычно в физиономиях людей с виллы. В этой точке уже языковая способность Сёрэна доходила до своего предела, и он более не знал, как назвать чувства, которые он видел на лицах тех, кто трогал его, кто наказывал, кто проходил мимо, стараясь не замечать. Страх — да, его Сёрэн знал и узнавал незамедлительно. Но как называется чувство, симптомами которого являются нехороший блеск глаз, увлажняющиеся слюной губы, когда они отталкивающе распускаются и кривятся не то в улыбке, не то в оскале, и гримаса — не злая, но все равно такая, будто тебя хотят сожрать? И хотя их плоть во рту у тебя, ощущение, будто именно тебе вот-вот откусят голову. Каждый раз, когда все заканчивалось, к этому выражению, которое Сёрэн про себя решил называть «слюняво-зверским», неизменно примешивалась — словно кровью капнули в стакан с водой — мина, с которой невольно смотришь, когда павлин нагадит на мраморные ступени виллы, а кто-нибудь из персонала испуганно бежит это все убирать, особенно если Хозяин прогуливается поблизости. И, собственно, Хозяин так смотрел не всегда, но довольно часто, а Наставник, отпуская восвояси после игры, неизменно провожал взглядом «как-на-павлинью-какашку». Словно ему мечталось, чтобы Сёрэн материализовывался из воздуха, только когда Наставнику хочется поиграть, а все остальное существование ракшаса — это никчемная и бессмысленная трата времени, еды, электричества и вдобавок вечный риск неприятностей, которыми приходится платить за приятные ощущения от проникновения в тело звереныша. Павлины ведь тоже красивые, но везде ходят и везде гадят. Да еще и орут, словно помесь совы с кошкой. И вот выходило, что, когда Сёрэн доставлял удовольствие, он был павлин, а во все остальное время — когда спал, ел, умывался, читал комиксы, смотрел документальные фильмы, наблюдал нападение японских шершней на улей, собирал блестящие перья в саду, рассматривал цветы, прислушивался к гудению города где-то далеко за стеной, — словом, все, из чего состояло в основном его ежедневное существование, было той самой павлиньей какашкой, без которой хотелось бы обойтись, но, вот незадача, павлины тоже жрут и гадят…