Глиномесы (СИ) - "Двое из Ада" - Страница 33

Добрыня, в свою очередь, с угрюмым видом уткнулся взглядом в каталог с эскизами. Потом — в телефон. Не забывал он контролировать и процесс, ради которого сюда явился. Но теперь от всеобъемлющего взгляда Сереги не могло укрыться то совершенно печальное выражение лица, которое нес Илья Александрович, прячась за черной обложкой изрисованной папки и методичным поглаживанием бороды. Серега жужжал инструментом, редко отвлекаясь на посторонние звуки. Пару раз их напряжение прервал Валера, желающий уточнить время для следующего клиента на завтрашний день, и даже посоветовал Зайцеву быть более общительным, «снять с лица могилу». Но последний его не услышал — не слушал и не собирался. В таком эмоциональном болоте прошло еще сорок минут, пока, наконец, не прекратилось монотонное жужжание, а Серый не отложил машинку в сторону. Он стер бумажными полотенцами излишки краски и вручил Зоряне круглое зеркало на ножке, позади нее становясь со вторым таким же.

— Смотри. И ты, папаша, — обратился Серый к Илье Александровичу. Злым он тоже не был. Расстроенным и уставшим — да. Ему все было интересно, заметил ли Добрынин, как Серега горевал? Что исхудал, заметил? И какие синяки под глазами? И что опять подставил его, вынудив малолетку поучать? — Если что-то не так, поправляйте сейчас меня.

— Очень здорово, — заулыбалась Зоряна. — А теперь заливать, да? Или попозже? А тебе нравится? — спросила она отца. Добрыня в ту минуту уже стоял рядом, из-за плеча Сереги рассматривая Зорянину спину. Он долго молчал, то наклоняясь ближе, то щурясь издалека — и все это время тратил, казалось, на то, чтобы только выдавить естественную улыбку.

— Да, совсем крутая у меня дочь… Теперь еще больше буду тобой гордиться. Прекрасное украшение. Молодец, Сергей… Спасибо.

В его последних словах вдруг появилось что-то слишком знакомое Зайцеву. То ласковое одобрение, которым преподаватель усмирил студента-хулигана на первых занятиях по керамике. То тепло и приязнь, с которыми встречал каждую его работу, каждый новый шаг. Добрыня оставался серьезен и скуп на улыбку, но он и на парах всегда улыбался одними глазами. Вот и теперь под тяжелыми веками сияло миролюбие, способное впитать и свести на нет любую грубость, а вены на сильной шее перестали бугриться от напряжения. Просто стоя рядом, Добрыня в один миг стал как будто ближе и понятнее, чем за все время работы в новом семестре. Стал как раньше. И на Серегу он смотрел — прямо, пристально, но не враждебно. Может, любопытно. Или даже смиренно. Зайцев удивился, но теперь его передернуло. Словно это была эмоция не ему и не для него. Словно он украл ее у кого-то, кто больше достоин.

— Спасибо… Можно заливать начать сегодня, если еще силы есть сидеть, — Серега снял с рук перчатки, умело бросив их в урну и попав. — Можно уже в следующий раз. Как ты себя чувствуешь, устала? Это будет не один час… Часа на три работы. Но не обязательно делать все, я могу начать только.

— Я посижу. День сегодня свободный. Так что делаем до тех пор, пока сам мастер не свалится без сил, — с готовностью ответила Зоряна.

Серега выглядел печальным. Он убрал зеркала, протер еще раз инструменты, а после сунул в руки Зоряны телефон с открытой картинкой медведя. И пояснил:

— А следующий снегирь.

Зоря, воодушевленная, вцепилась в Серегин телефон.

— Блин! Пап, и ты молчал. Он же шикарно сделал! И чего ты затягиваешь?

И эскиз повернулся лицом к Добрыне. Он оцепенел, словно рисунки пробудили нечто большее, чем должны, перевел взгляд на Серегу. Тот покраснел вдруг, замялся и отвел взгляд в сторону, натягивая на руки одноразовые резиновые перчатки.

— Ну если у Сергея найдется на меня время не в ущерб учебе, а финансовые ограничения его не смущают… Скажи мне только, что там по деньгам. Тысяч двадцать? Двадцать пять?

— Нет, я же специально подсказал вам. А где шрам?

— Здесь… после операции. Плохо зашили тогда, потому очень глубокий, неровный… — ответил Добрынин, подхватив игру в «первый раз». Он приподнял толстый свитер и майку, показывая низ живота с правого бока. Серега сглотнул и покраснел еще больше. Его смущение перестало быть неочевидным. А пульс, казалось, стучал не только у него в ушах, но и по всем окружающим. И мысли всякие лезли, лезли, лезли, будто их звал кто. Чертовы воспоминания. Зайцев помнил даже, какой он на ощупь, этот шрам.

— Размер?

— Медведь — на всю спину. А снегирь спереди — просто чтобы перекрыть. Два цвета… черно-белый с красным, как на эскизе.

Добрынин спрятал живот и опустил взгляд. У него на лице было написано: «Я не хочу тебя провоцировать». И это раздражало еще больше. Теперь Серега если и краснел, то определенно от злости.

— Тогда пятнадцать. Если сделаете еще шрам себе на спине за это время, скину еще…

— Нет, пожалуй. С меня пока хватит, — усмехнулся Добрынин.

Работа над татуировкой Зори прошла до конца сравнительно тихо. Девушка развлекала и Добрынина, и Серегу будничными разговорами. Где-то на середине процесса она отправила отца за кофе для всех «и для Сережи тоже, потому что он много работает и уже устал». Напряжение удалось разрядить во время очередного перерыва за горячим напитком. И зачерствевшее с годами сердце Ильи быстро оттаяло.

Встречу в тату-салоне по его душу предварительно назначили на следующую среду. До тех пор Илья обещал подумать. Щадящая ценовая политика Сереги позволяла даже не влезать к нему в долги, а потому Добрынин, окончательно решившись, явился на первый сеанс во всеоружии. Но стоило ли говорить, что самым сильным толчком послужила сама мысль, будто эта татуировка поможет вернуть доверие? Знал бы Серега, как тяжело на деле Илье было не видеть его обворожительных улыбок, не слышать не по-хулигански застенчивых обращений… Их близость была подорвана буднями, страхом, правилами, но следы ее никуда не делись. Память горела случайной страстью. Мечта играла жаждой чего-то большего. Добрынин уже все сделал, чтобы изломать понятное, плотское между ними. Сделал все, чтобы отвратить и выставить себя последней скотиной, которая способна взрастить и растоптать самое прекрасное, что только может существовать — юношескую влюбленность. Но если он хотел сохранить связь, не обидев Серегиной гордости, пришло время самому делать первый шаг.

В назначенный час он вошел в подвал к Сереге, осторожный и тихий. В прошлый раз Зоряна, как бы стыдно ни было это признавать, служила Добрынину своеобразным прикрытием. А теперь он оказался наедине с мальчишкой, которого обидел — и к которому теперь должен был повернуться спиной. Илья волновался. Чувствовал себя полным дураком и просто самоубийцей. Но он не мог и не хотел отступать. Он собирался показать Сереге то, что следовало гораздо раньше.

— Здравствуй, Сергей… — тихо поздоровался Илья, сложив свои вещи на свободном стуле.

— Добрый день, — отозвался вновь совершенно серьезный и очень профессиональный Зайцев. Спинка кресла была уже опущена таким образом, что оно превратилось в скамью. Сам Серый тихо шуршал карандашом по бумаге, катаясь туда-обратно на своем табурете на колесиках. — Присаживайтесь, раздевайтесь… Волосы на спине есть?

— Нет… — Добрынин качнул головой и присел на кресло-кушетку, снимая сверху одежду и вновь обнажая крепкий торс. Он сразу повернулся к Зайцеву спиной, мешкая: ложиться или нет? Утешало одно: Серега встретил его более спокойно, чем в прошлый раз. — Сергей. У меня появилась одна идея… хочу кое-чем дополнить эскиз. Незначительно.

— Да? И каким образом? — напрягся Серый. Он, как и любой творец, до невозможности ревностно относился к собственным работам. Особенно к исправлениям, которые вносят сторонние наблюдатели. — Вам что-то не нравится? Исправить хотите?

— Нет. Добавить. — Добрынин на мгновение замолчал, набрав в легкие больше воздуха. То, что он хотел попросить, было сродни раскрытию страшной и глубокой тайны. Сродни приглашению до сих пор чужого человека в свой дом, или даже больше — в свою жизнь. И Илья знал, что Серега как художник быстро это поймет. — Я хочу, чтобы в композиции с медведем были перья. Грача… Ты лучше придумаешь, как их вписать. За работу доплачу…