Глиномесы (СИ) - "Двое из Ада" - Страница 15

Вот она, злая ирония. Добрынин, любящий отец и внимательный преподаватель, был геем. Грубо — пидорасом. Проще — глиномесом. Об этом не знал никто. Валентинки пугали, потому что могли быть провокацией, могли быть завуалированным письмом с угрозой: «Я знаю». Сложно ли Илье было затихнуть, когда стало понятно, что никто ничего не знает наверняка? Сложно было задавить эту идиотскую надежду на то, что он и правда кому-то нравится?

А даже если и да — легче ли от этого? Сергей… Серега… либо хотел убедиться в неприятном открытии с такой отчаянной смелостью, либо взаправду искал близости, отвечая этим развратным движением бедра. Двадцатитрехлетний студент, уже такой взрослый и красивый — «потому что красивый», выгибался навстречу гораздо более взрослому мужчине. Это не было педофилией, но походило на какую-то несбыточную мечту в рамках кризиса среднего возраста, да к тому же недопустимую педагогической этикой, устанавливающей самые конкретные ограничения внутри преподавательско-ученических отношений.

Добрынин боялся. Боялся, что бояться теперь будут его. Что поползут слухи, которые, может, и останутся бездоказательными, но определенно привлекут лишнее внимание. Что эта случайность разрушит адекватные доверительные отношения на занятиях.

«Господи, как это тупо и эгоистично… Ладно. Ладно, я вызову его на беседу и попрошу прощения. Это была просто физическая реакция. Никакого влечения», — репетировал Илья, а сам представлял крепкие бедра и мясистые, как он любил, ягодицы, и татуированное тело, сухой рельеф пресса, мужественную дорожку волос… А еще фактурное лицо с модельными пухлыми губами, правильный череп и дерзкий взгляд. Представлял Добрыня, а сам думал, как Зайцев совершенно в своем духе, что бы это с его стороны ни значило, ухмыльнется и спросит: «Так значит, вы не хотели меня трахнуть? Помесить глину, а? Налить глазури?» Да, такого можно было ожидать. И Добрынин чувствовал, что просто уволится к чертям, если это произойдет.

Он буквально за полчаса успел настолько сильно обидеть себя безрадостными прогнозами, что от страстного наваждения не осталось и следа — только стыд. Илья отправился переодеваться и разбирать рюкзак. Правда, когда рука нашла папку с документами, Добрынин в неясном сомнении раскрыл, пролистал ее, перетряхнул…

Валентинки не было. Да и могла ли она быть? Ведь он все увидел, и показывать больше было нечего. Да вот только если бы и сегодня удалось найти это загадочное и трогательное «Моему Добрыне»… Тогда бы, может, удалось получить хоть какое-то утешение среди сплошь неутешительных догадок.

— Серега! — взвизгнул Витя, навалившись всей своей тушей на Серого. Последний недовольно поморщился. От приятеля несло тучным телом после какой-то — скорее всего, незначительной — физической нагрузки. — Ну что, ты у нас сладенький мальчик? А? — Самойлов посчитал очень смешным то, что сказал, и даже повторно взвизгнул от удовольствия собственной персоной, оглаживая сытый живот пятерней.

— Чего? — напрягся Серега. Они стояли посреди коридора среди потоков ребят и преподавателей возле своей группы, ожидающей очередной пары. — Ты обкурился, идиот? Или совсем ебнулся?

— Ну так ты, говорят, ходил там голым позировать перед бородачом-то своим… — затянул Руслан, который был тут же.

— Да-да! И весь смирненький, лапотный с ним, ни одной жалобы! — хрюкнул Витя. — Отпустили друга в этот кружок глиномесов, а он сам глиномесом стал!

— Голым я позировал, потому как охуенный, в отличие от вас двоих. И не обоссусь от страха раздеться перед аудиторией. А кого им в натурщики брать было? Тебя, жирный? — Зайцев хлопнул Витю по брюху, а потом так ощутимо ткнул в плечо Руслана, что тот покачнулся. — Или тебя, наркоман несчастный? Заткнитесь оба. Глиномес. Я и глиномес?! Ха! — Серега рассмеялся, да так открыто и весело, будто бы сравнение с гомосексуалом было апогеем несостоятельного мышления. — Это весело, ребят. Но еще раз — и пизда вам.

Витя и Руслан злобно лыбились, но вдруг их взгляд сфокусировался на чем-то за спиной у Сереги. Григоренко затрясся и начал закатывать глаза — никак, мертвым притворялся, — а Самойлов, подобрав слюну, отчеканил:

— Это мы про геев, про геев. Серега в том смысле, что он не голубой.

Серега развернулся и уперся взглядом в могучую грудь. Ох, как ему хотелось поднять глаза и увидеть там кого-то другого, а не Добрынина. Но…

— Простите, Илья Александрович. Это просто шу…

— Да ладно, я не против. Я только начал обижаться, что вам мои занятия на самом деле не нравятся, а вы об этом… Да ради бога, Сергей, — разулыбался Илья Александрович. Он, вроде бы, не злился — но сложно было сказать, что все в порядке. Добрыня нервно подкручивал пальцами ус. Напряжение — уж не оттого ли, что случилось в понедельник? — Просто не стоит говорить таких вещей в стенах университета. Давайте сохранять культуру поведения.

С этими словами Добрынин бросил критичный взгляд на Серегиных горе-дружков, повернулся и побрел дальше. А Зайцев так и остался стоять совершенно обескураженным. На него в один момент навалилось невероятно неприятное чувство вины. Отвратительно сжалось все в груди. Зайцев чувствовал себя последним подонком.

— Слышь, Серег, — начал было Самойлов, но остановился, когда Серый повернулся обратно к ребятам. Тот находился в растрепанных чувствах, и это отпечаталось на беззаботном лице. А вот свиная морда Вити растянулась почти что в плотоядном оскале.

— «Простите, простите», — зашипел Руслан, передразнивая. — Что за щенячий взгляд, Серый?..

— Готовь бухлишко, мистер крутой, — хмыкнул Витя. И на этой ноте Зайцев остался в коридоре университета наедине с собой.

Остался один Зайцев и в дальнейшем. Он не провел выходные с друзьями, не шатал нервы преподавателям и вообще залег на самое глубокое социальное дно из всех, какие когда-либо посещал. Серега два дня непрестанно лежал и не поднимался никуда, кроме своих спортивных прогулок. А после приходил и опять оседал словно пыль на прогретом последними прохладными поцелуями осеннего солнца подоконнике. Олег всерьез думал о том, что Зайцев болен и пару раз спрашивал о самочувствии, но последний отказался идти на контакт и объясняться. Понедельник для Сереги наступил неожиданно: утром его разбудил сосед и посоветовал поторопиться. Но спешить Зайцеву было некуда — все к паре он приготовил еще прошлым вечером. Перед самым выходом Серый сообщил о том, что чувствует себя плохо и никуда не пойдет. «Предупреди, если кто спросит», — попросил Зайцев. Олег согласился, кинув взгляд на заготовленные к паре вещи, заподозрил что-то неладное, но расспрашивать не стал. Весь понедельник Серега провел под одеялом, отключил телефон, свет — все, что хоть как-то отвлекало его от мыслей. От мыслей о Добрыне. Он уже беспрепятственно мечтал, совершенно трезво оценивал свои желания, но бесконечно ненавидел себя за глупый поступок. Детский какой-то. Он о геях-то никогда плохо не думал, всегда спокойно относился к нетрадиционной сексуальной ориентации, принимал. У него даже опыт был. Правда, несерьезный и скорее даже шуточный, но был — и Серега не вычеркивал его из своей биографии, не клеймил позором, не прятал за семью печатями. Чего же он испугался тогда, в коридоре? Того, что его поднимут на смех? «Ну и пусть подняли бы! Тупо было. Я херню и похлеще творил, о мнении общества как-то не переживал», — вздыхал Серый, наматывая на палец нитку от пледа. Не за себя на этот раз переживал Сергей, впервые в жизни — вообще не за себя; его страшно терзало то, что он мог обидеть Илью Александровича. Отвратить от себя. Но даже эта страшная вероятность стояла для Серого сейчас на последнем месте, а вот сам Добрыня, его задетые чувства — на первом.

Солнце садилось за крыши домов, когда Олег вернулся. От него пахло легким морозцем, наступающей зимой и сладким душком гниющих листьев. Он принес с собой, словно свежий ветерок, много положительных эмоций и впечатлений от пережитого дня, рассказывал, что учудили ребята на большом перерыве и про то, как другое хулиганье сорвало пару. Серый после каждой его воодушевленной реплики поднимался с кровати на локтях, хотел было спросить, не искал ли его Илья Александрович, не спрашивал ли, где он. Но каждый раз Олег делал паузу-точку в своем рассказе, а Серый утыкался в подушку и оставлял шальную идею. Так до следующего дня и повелось…