Мой плохой босс (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta" - Страница 34

Нет, к черту. Эту работу, этого босса, этого проклятого мальчишку, одного вечера покорности которого мне было мало.

Я же знаю, что он меня не выберет. Знаю!

И на кой черт мне мальчик, который никак не может сам с собой определиться? Я — знаю, чего я хочу. Он — мечется между сладким и престижным, и сколько еще он будет страдать от необходимости сделать выбор? И где гарантии, что даже если он все-таки выберет верную сторону, примет себя — кто сказал, что я буду идти в комплекте с этим принятием?

Ивановская — вот зона комфорта Антона Верещагина, зона в которой нет ничего отвратительного для него, в которой можно самоутверждаться сколько душе угодно. И этот спектакль не имеет смысла, он не будет разбираться, он «поверит» ей. Даже если будет знать, что это все чушь собачья — все равно сделает вид, что верит в самую выгодную для его самолюбия версию.

А я… А я — задолбалась ждать, пока этот фрукт дозреет.

— Отпусти, — выдаю я резко — я умею делать так, будто голосом щелкаю кнутом. Это срабатывает. И у Антона дергается уголок губы — он смотрит на меня со злостью, будто я его прилюдно выдрала.

Да, да, вот это твое отношение, малыш, мне и поперек горла.

И все же — Антон реагирует на мой тон как надо. Его пальцы разжимаются.

Я ухожу.

Глава 23. Антон

В дверь постучали, в который раз за этот чертов час нарушая сеанс моего страстного совокупления с финансовой отчетностью. Никакого счастья в личной жизни, ни бабы нормальной не трахнуть, ни отчета проверить не дают. И это я еще все звонки на Игната перебросил!

И снова этот стук. Нерешительный и бесячий. Будто щенок под дверью скребется.

Бля, я же сказал Наташе, чтоб никого не пускала.

Третий раз… Третий раз при таком очевидном игноре со стороны начальства стучит только конченый п… папуас.

— Да войдите уже, наконец! — не выдерживаю я, отчаянно желая угробить назойливого посетителя одним только звучанием голоса.

Раскрасневшаяся зареванная Ивановская боком проскальзывает в мой кабинет, замирает у двери и смотрит на меня с явной надеждой на помилование. Так. Наташа у нас в этом месяце без премии за бабскую солидарность.

— Ты посидеть на дорожку зашла? — скептически уточняю я, разглядывая это чудное явление, видимо, решившее, что я не переживу, если она со мной не попрощается. — У Третьякова в приемной стульчики тоже есть. Занимать мое время вовсе не обязательно.

У Ивановской дрожат губешки. Господи, вот что за сопливое создание. Плачущая женщина по идее должна как-то деморализовать, выбивать из колеи, а нет, вот сейчас я только раздражен и ничего больше.

Интересно, а Ирина вообще бывает такой? Слабой, со слезами?

Картинка складывается плохо.

Ольга же стоит себе, молчит, глазами своими красными на меня таращится. Коробочку картонную обнимает.

— Все манатки собрала? — бесцеремонно интересуюсь я, откидываясь в кресле, покручивая свой любимый маркер между пальцами. — И расчет забрала? Документы у кадровиков не забыла? Пропуск сдала?

Мне же не надо, чтобы эта курица бегала сюда по всяким дурацким причинам. С глаз долой и чтобы никаких напоминаний о том, что это недоразумение у меня работало.

Ивановская судорожно кивает. И всхлипывает.

— Ну, хватит рыдать, это все равно не работает, — скучающе откликаюсь я, задумчиво глядя на страницу и пытаясь найти, где докопаться.

Безнадежная затея. Сучка Хмельницкая! Даже опечаток у неё нет ведь! Как она вообще так живет, ей аура подлинного совершенства не натирает?

— Анто-о-он, — тихонько хнычет Ивановская, предпринимая последний маневр, — не надо меня увольнять, я клянусь, я буду тихо себя вести.

— Ты уволена не за то, что вела себя громко, Ольга, — меланхолично бросаю я, испытывая смутное желание вывести в углу листа пятерку с плюсом и отправить фоточку Хмельницкой в Вайбер. Ну а что, не все ей мне чеки скидывать.

Нет, нельзя. Так недолго перейти к переписке. А от переписки — долго ли до того, как я сделаю ровно то, чего делать не хочу?

Ведь еще тогда, у Геныча в кабинете, я ощущал, как сводит внутренности от этого странного голода. Взбудораженного не едой, нет — лишь только одним тоном.

Одно слово.

Одно слово — и мне пришлось стискивать зубы, выдерживая новый приступ когтистой темноты, каждое касание которой заставляло покрываться раскаленными мурашками.

Господи, как хотелось снова туда — в интимную шелковую темноту номера в клубе, когда я смотрел на Ирину только снизу вверх. И готов был на все, лишь бы никого в её жизни больше не было.

И вот это — всколыхнулось от одного только слова Ирины!

Есть ли шансы, что я выдержу хоть сколь-нибудь долгую переписку?

Я бы на это даже пары сотен не поставил.

— А почему-у-у? — не выдерживает Ивановская, напоминая о себе.

Почему я её увольняю? Потому, что она дура? Оборзевшая дура? Слишком много о себе возомнившая оборзевшая дура? А как это сказать корректней?

— Не надо держать меня за идиота, Ольга, — я вздыхаю и переворачиваю страницу отчета, — если бы Ирина первая начала — ты бы до неё даже не дотянулась. Тем более, у тебя не было ни единого повреждения от удара, а у неё был. И мне уже рассказали, что она тебя в туалете заломала. Так что…

— Ну, прости-и-и, — канючит Ивановская, — Антош…

— Не договаривай, — я брезгливо морщусь, обрывая её на полуслове, — не лезь к Ирине, ты мизинца её не стоишь.

— То-то ты её продинамил в ресторане, — неожиданно зло и твердо цедит Ольга, встряхивая волосами, — и на посмешище выставил — это так ты её оценил, да?

— Боже, неужели у тебя гордость проснулась? — я чуть приподнимаю бровь. — Я даже не надеялся, что увижу это эпохальное событие.

— У меня-то гордость проснулась, а у тебя мозги так и не проснутся, Антош, — язвительно улыбается Ольга, — и с Хмельницкой у тебя ничего не выйдет. Ты все с ней прое…

— Пошла вон, — тихо произнес я, поднимая на Ольгу глаза. Она насмешливо кривит рот, будто капитан, стоящий на самом носу тонущего корабля.

Слова Ивановской будто выписали мне хороший такой болевой апперкот. Даже при том, что я вроде все для себя решил — все равно я первый раз отказываюсь от женщины, которую хочу. А так, как Хмельницкую, я, кажется, вообще никого в своей жизни не хотел.

Бля, почему я её не поимел тогда, в ресторане? Почему не распаковал этот сюрприз, не вытряхнул её из её унылых тряпок? Дебил, да.

Хотя кто вообще мог мне предсказать, что моя асексуальная бухгалтерша — во-первых, на самом деле та еще штучка, а во вторых — развлекается тем, что ставит на колени мужиков.

И меня — тоже поставила. Швырнула! И как это теперь уже мне вышвырнуть из памяти и жить дальше?

Геныч является без стука. Я слышу его еще в приемной, когда он в своей деловито-жесткой манере распоряжается Наташе, чтоб к нам никого не пускали.

Заваливается в мой кабинет, как к себе домой, садится в свое любимое кресло и некоторое время на меня таращится.

— Ивановская — все? — практично интересуется Смальков, барабаня пальцами по кожаному подлокотнику.

Я киваю. Ничего не говорю — тем более, что Геныч был в своем кабинете, когда я велел Ивановской собирать вещи, пока ей готовят документы на увольнение. А мне не хочется отвлекаться на болтовню — я тут играю в увлекательную игру «Найди косяк у Хмельницкой».

Интересная игра, между прочим, сложная. Нашла коса на камень и сука-аудитор нашел своего идеального бухгалтера. Я таких идеальных цифр, сходящихся абсолютно везде, где они должны сходиться, с университета не видел.

— Тох, ты ведь сейчас понимаешь, что Хмельницкую отпускать нельзя? — Геныч смотрит на меня терпеливо, будто в надежде, что вот именно сегодня я взял и выучил урок. — Ты же уже понял, да?

В любой другой ситуации я бы подумал, что Геныч отвоевывает свою протеже, и в общем и целом — так оно и было, Ирину притащил именно он, но… Нет, дело было не в этом. Дело было в том, что эта стервозина была слишком хороша. Я её недооценивал. Очень сильно недооценивал, как оказалось. Не приглядывался.