Майор и волшебница - Бушков Александр Александрович - Страница 8

– Ты что, из русских эмигрантов? – спросил я.

– Нет, – сказала она без малейшего волнения или тревоги. – Я немка, и родители немцы. Просто наши далекие предки были славянами.

Убедительное объяснение, если нет противоречащих тому данных, а их пока что нет. Действительно, в стародавние времена изрядная часть нынешней Германии была славянскими землями. Это уж потом пришли немцы. Славян они не вырезали поголовно, как поступили, скажем, с пруссами, – но поголовно онемечили, так что она с полным на то основанием могла называть себя немкой. Причем у некоторых славянские фамилии так и сохранились. У немцев был даже генерал фон Белов, одно время служивший не где-нибудь – адъютантом Гитлера. И уж хрен он себя чувствовал славянином. А захватом Норвегии командовал генерал Фалькенхорст, «в девичестве» Ястржембский – из давным-давно онемеченных поляков, правда, фамилию на немецкий уже при Гитлере перевел.

– А как вышло, что ты родилась в Таллине? – спросил я.

– Отец служил там при какой-то военной миссии. Три года, еще унтер-офицером. Вот и родилась. Только отца оттуда перевели в Германию, когда мне было полтора года, так что Таллина я совершенно не помню…

Это тоже было произнесено без малейшего волнения или тревоги – и тоже было достаточно убедительным объяснением. Что у нас еще? Членский билет Союза немецких девушек – женский гитлерюгенд, ага. Ни при какой погоде не компрматериал – и в мужской, и в женский гитлерюгенд «истинных арийцев и ариек» зачисляли в обязательном порядке, поголовно. Разница только в том, что парней по достижении призывного возраста гребли в армию, а девушки в своем Союзе состояли с десяти лет и до двадцати одного года.

Матрикул, как у немцев назывался студенческий билет. Та-ак… Тоже довольно интересно. Случилось так, что я многое знал про «Институт иностранных языков Шпайтена». Проходили мы через Шпайтен перед Кольбергом. Он-то от бомбардировок почти не пострадал, и я по приказу комдива выделял два взвода для содействия ребятам из Смерша, которых и этот институт интересовал.

Любопытное учебное заведение было, знаете ли. Примерно две тысячи студентов, причем четверть – парни, за способности к языкам не попавшие под тотальную мобилизацию вплоть до самого последнего времени, когда (здесь Линда говорила чистую правду) институт не стали эвакуировать, а студентов, называя вещи своими именами, просто-напросто бросили вместе с институтом, предоставив им устраиваться как знают.

Языков там изучали с дюжину: русский, белорусский, украинский, сербский, еще несколько тех стран, что были рейхом оккупированы, а еще английский и испанский. Это – с прицелом на дальнюю перспективу (сам институт создали в сорок втором, когда немцы прорвали наш Донской фронт и покатили к Сталинграду, когда им казалось, что впереди – сплошные успехи). У Гитлера был план удара по США через Центральную Америку, и, знаете ли, отнюдь не такой уж бредовый: в Южной Америке жило немало немцев, да и кое-какие «коренные» к нему питали откровенные симпатии – то-то после войны там укрылось множество гитлеровцев. Да и мексиканцы симпатии к северным соседям не питали – те их немало обижали, в свое время более половину Мексики оттяпали…

Так вот, в Шпайтене как раз и готовили своих переводчиков для оккупационной администрации – так и в самом деле надежнее, чем повсюду привлекать предателей из местных. Не везде местного и допустишь. Поэтому патронировала институт пара-тройка контор, не имевших никакого отношения к министерству образования, в том числе министерство по делам восточных территорий, то есть оккупированных советских земель. Розенберг там заправлял. Знаете? Ага, вот именно.

У немцев многое делалось по некоей тупой инерции, абсолютно не учитывавшей реальную обстановку. Однажды заведенный механизм исправно крутился, что бы вокруг ни происходило, вне зависимости, нужен он или уже нет. Так и с институтом в Шпайтене: немцев мы давно вышибли из Советского Союза, освободили Польшу, вошли в Германию и продвинулись там довольно далеко, а механизм все крутился. Только когда советские войска оказались от Шпайтена километрах в двадцати, до кого-то высокопоставленного наконец дошло, что пора тушить свет и сливать воду. Вот и бросили все, в том числе и «богатейшую библиотеку», о которой упоминала Линда, – и в самом деле богатейшую, она нам в целости досталась; из Шпайтена, как и из кое-каких других городов, немцы драпали так, что не успели ровным счетом ничего уничтожить, наплевав на все приказы о «выжженной земле».

К слову, министерство по делам восточных территорий, абсолютно никому уже не нужное, сдохло только вместе с Гитлером. Не знаю уж, что его чиновнички делали – а делать им было совершенно нечего, – но на службу ходили и жалованье исправно получали…

Самое интересное – что Линда как студентка этого милого учебного заведения абсолютно ничему такому не подлежала. Немецкие спецслужбы конспирировать умели. Те, кому такие вещи знать надлежит, точно знали: не только студенты, но и преподаватели понятия не имели, для чего здесь учат языкам. Конечно, несколько человек – не из преподавательского состава, а из администрации, – были полностью в курсе дела, но они, волки битые, сбежали первыми, и нашим удалось прихватить только двоих – силами спецгрупп, туда выброшенных еще до того, как в Шпайтен вошли наши войска. Они-то и показали на допросах: только на пятом году обучения студентов планировалось еще и провести через спецкурс о тех странах, чьи языки они учили, но жизни институту выпало три неполных года…

Так что Линду можно было со спокойной совестью отпускать на все четыре стороны…

Ну, и еще несколько документов, уже третьеразрядных – всякие справки, абсолютно ей теперь ненужные продовольственные карточки… Что ж, теперь я знал точно: первоначальные подозрения не подтвердились, она та, за кого себя и выдает, нет никакой нужды хватать ее за шиворот и представлять, куда надлежит. Может преспокойно уходить на все четыре стороны…

Я сложил документы обратно в бумажник, поднял глаза. Линда сидела, поставив чемодан на колени и держа обеими руками его поднятую крышку.

– Это что означает? – полюбопытствовал я.

Линда ответила с той же бледной улыбкой и слабенькой ноткой вызова:

– Чтобы вы довели дело до логического конца, господин майор. Где проверка документов, там и обыск…

Только этого не хватало – копаться в вещах девчонки, которая ни в чем не подозревается и задержанию не подлежит… Чисто для порядка поворошил двумя пальцами то, что лежало сверху, – в самом деле, платья, бельишко и туфли, все, надо полагать, что при ней было в Шпайтене. Только большую фотографию-паспарту взял в руки и рассмотрел внимательно. Молодой, близкий к моим годам (мне тогда было двадцать шесть) лейтенант в мундире тех времен, когда немецкая армия до Гитлера звалась еще не вермахтом, а рейхсвером – нацистского орелика на груди нет. Ага, и надпись на обороте: «Милой Линде от папы. Теперь папа лейтенант. 07.09.1930». И без надписи, и без вопросов ясно, что это отец – невооруженным глазом видно несомненное сходство.

Вообще-то в его годы, с его выслугой и безупречным (Линда упоминала с плохо скрываемой гордостью) послужным списком полагалось бы уже если не полковником быть, то самое малое подполковником. А он застрял в капитанах, на батальоне. Ну, Линда же говорила: не скрывал он особенно ни своего отношения к наци, ни уважения к Бисмарку и его заветам. Видимо, все же взгляды свои высказывал достаточно осторожно, меру знал – так что (я специально спрашивал) никаким репрессиям никогда не подвергался, даже в сорок четвертом, когда генералы устроили заговор против Гитлера, неудачно подложили бомбу, и гестапо гребло не только замешанных и причастных, но и в чем-то сомнительных. Линда рассказала еще – в сорок первом, когда немцы готовились напасть на Советский Союз, какой-то недоброжелатель отца с золотыми генеральскими дубовыми листьями на красных петлицах изрек: «Ну, раз он такой почитатель Бисмарка и наверняка тайный русофил, нечего ему делать на Восточном фронте, пусть остается на прежнем месте». Видимо, ничем другим не мог напакостить. То есть, как теперь ясно, это он думал, что напакостил, не пустил на передовую; где капитана обязательно ждали бы повышения в чинах и награды. А получилось – весьма даже не исключено – жизнь спас. В Европе с сорокового года войны не было, и капитан четыре года, до высадки союзников, проторчал в тылу не где-нибудь, во Франции, прямо-таки на курорте. Ну что же, не самый скверный экземпляр немецкого офицера. Встреться он мне, я бы, разумеется, с ним обниматься по-дружески и не подумал (всё же исправно служил, несмотря на взгляды), но отнесся бы к нему гораздо лучше, чем к тем, кто воевал против нас…