Сны Персефоны (СИ) - Белая Яся - Страница 20

Загрей и Макария сидели поодаль, обложившись книгами и свитками, и переводили какой-то иероглифический текст в двоичную систему, тихо хихикая и бросая на старших лукавые взгляды. Гипнос, позёвывая, мешал сонный напиток в своей неизменной чаше. Геката гадала на картах Таро, а Танатос — точил меч. Собственно, этим он занимался любую свободную минуту, как будто в мире было оружие быстрее и острее его меча. Он и сам весь — словно из металла. Не только его железное сердце и чёрные крылья. Серебристые волосы, серая кожа и серо-лиловые глаза. Взгляд холодный и острый, как отточенные лезвия. Если он и был красив, то красотой боевого клинка, мрачной прелестью закаленной стали. Но большинство его внешность скорее пугала. Даже удивлялись: брат-близнец Гипноса настолько же уродлив, насколько сам бог Сна — красив. Впрочем, Танатоса подобные суждения трогали мало.

Он рассуждал так: «Какая разница — красива или уродлива Смерть. Смерть есть Смерть». В пику Макарии.

Танатос — скромный бог: не приемлет даров, не имеет храмов, не пользуется любовью и почётом у смертных. Его боятся все — и земные цари, и сам Громовержец, хотя сам Танатос — всего лишь покорный исполнитель.

«Это всё Мойры, — обычно говорит он. — Они обрезали нить». Взблёскивает меч, падает прядь волос, отлетает, причитая, тень.

«Такая работа».

Танатос немногословен: Смерти болтливость не к лицу.

Танатос всегда холоден, сосредоточен и спокоен. У него нет эмоций.

Обычно.

Но сегодня он удивлённо вскинулся и даже заозирался.

Поражённый Аид засмотрелся, и Персефона, воспользовавшись, «съела» его ферзя.

— Смертные призывают меня.

Слова упали, словно камни в воду. Мгновенно воцарилась тишина. Гипнос перестал помешивать в чаше, Загрей и Макария — перешёптываться, а Геката и вовсе застыла, зажав в одной из шести рук аркан Смерть[1]…

— Ты уверен? — В голосе Аида чествовалась искренняя забота: он всегда переживал за каждого из обитателей своего мира. Они давно уже стали его странной, но семьёй.

— Да. Они приносят мне жертву.

— Занятно, — вмешался Гипнос: Персефоне подумалось, что тот, поди, завидует брату — его самого призывают без всяких жертв. — И что же это за дар? — бог Сна едва ли не подпрыгивал на месте от любопытства.

— Юная дева, — всё тем же ровным спокойным тоном ответил Танатос.

— О! — уже не скрывая зависти, воскликнул Гипнос. — А ты хоть знаешь, что с ней делать?

Все в зале поддержали игру: в глазах Владыки прыгали смешинки, Загрей и Макария, краснея, перешёптывались, Геката прикрывала рты ладошками. Персефона же держалась: ей ситуация не казалась смешной, скорее, она даже слегка сочувствовала Танатосу, за то, что все собравшиеся сейчас в той или иной степени намекали на его любовный опыт, вернее, его полнейшее отсутствие.

— С кем? — холодно спросил бог Смерти, никак не реагируя на смешки.

— Ну с девой же! — уточнил Гипнос.

— Смертные хотят, чтобы женился.

Гипнос раздулся от зависти так, что грозил лопнуть, как братец-Мом.

— А ты? — не унимался он.

Танатос пожал плечами: что тут спрашивать — и так ясно.

— Срежу прядь, заберу тень.

Гипнос так и застыл с открытым ртом: брат что правда не понимает, какая удача сама в руки плывёт?!

Танатос же поклонился Аиду и сказал:

— Я пойду, Владыка. Смертные должны запомнить: я не принимаю даров!

Сообщил и исчез, даже не дождавшись пока Аид согласно кивнёт.

Но когда звон от чёрных крыльев стих, царь Подземного мира затарабанил тонкими пальцами по поручню кресла.

— Не нравится мне всё это. С чего бы вдруг смертным понадобился Танатос.

Геката положила Смерть перед собой и окинула взглядом весь расклад.

— Кажется, я знаю, о чём речь. Вернее, о ком.

Все превратились в слух.

— Эта смертная девица осмелилась превзойти красотой саму Афродиту. Люди перестали приносить жертвы Киприде, забросили её храмы. Вот Прекраснейшая и гневается.

Персефона вспомнила, что действительно слышала нечто подобное. Но с некоторых пор, поднимаясь на поверхность, она полностью посвящала себя делам насущным в Серединном мире, и редко заглядывала на Олимп. Сплетни же, особенно связанные с Афродитой, её и вовсе не интересовали.

Аид встал и прошёлся по зале туда-сюда. Пурпурный плащ волочился за ним, как разводы крови.

— Если в этом замешана Афродита, то всё может быть ещё хуже, чем мы думаем.

Персефона вздрогнула и напряглась — вспомнила как над ней самой и её мужем подшутила богиня Любви.

— Бедный Танатос, — побледневшими губами прошептала она.

Аид тут же оказался рядом — обнял, прижал к себе, защищая.

— Что ты чувствуешь, моя Весна? — проговорил он, заглядывая в её изумрудные глаза. Там плескалась тревога.

— Афродита играет людьми, как пешками. Вечно неудовлетворённая богиня Любви! Теперь решила наказать девчонку, а рикошетит — в Танатоса.

Аид прикрыл глаза.

— Не волнуйся, Весна, у него железное сердце — золотой стреле Эрота такое не пробить.

Влез Гипнос:

— Напрасно переживаешь, царица. Даже если в него угодит любовной стрелой — брат выдернет её, как занозу, не заметит даже. Ждите, скоро явится с тенью этой девицы. Вот и оценим: так ли она хороша, или аэды снова всё приукрасили.

— Аэды не смогут описать её красоту, — раздался за их спинами холодный голос, словно зазвенел клинок, — язык смертных слишком убог.

Все оглянулись: Танатос сидел на прежнем месте, где недавно точил меч, только взгляд — невидящий, нечитаемый — был устремлён куда-то вдаль, должно быть — за пределы подземного дворца, туда, где осталась та, для прелести которой в людском языке нет слов.

— Ну и где же твоя женушка? — съехидничал Гипнос, подлетая и зависая над братом.

Танатос не поднял головы, не посмотрел на него, продолжая буравить стену. Меч, против обыкновения, лежал у него на коленях, и он впивался в своё оружие когтистыми пальцами, не обращая внимания на капающий ихор.

— С ней — Эрот. В моём замке. Он присмотрит.

— Эрот? Присмотрит? — Гипнос был почти в ярости на глупого брата. — Ты доверяешь этому пернатому, который палит по ком ни попадя золотыми стрелами? Да она же влюбится в него, ты и моргнуть не успеешь. Если уже не влюбилась.

— Пусть, — спокойно сказал Танатос. — Лучше в него, чем в меня.

Персефона съёжилась — в её ушах снова выло тёмное отчаяние, стонала безысходность, скулила невозможность что-либо изменить.

А сердце царицы сжимало острое сочувствие — Танатос, не ведавший, что такое любовь, равнодушный к красоте, сейчас выглядел обычным смертным растерянным мужчиной — бедняком, который осмелился влюбиться в дочь царя, и не знает, что теперь делать.

Она тоже не знала, как ему помочь. Хотелось просто подойти и обнять, как Загрея, когда у того, что-либо не получалось. Только Танатос не потерпит и малейшего проявления сострадания. За такое он может и убить.

Оставалось только смотреть, как бог Смерти всё сильнее запутывается в золотых сетях любви, сгорает в пламени тёмной страсти, у которой нет и шанса.

Персефоне даже страшно представить: каково это — желать и понимать, что одно твоё прикосновение принесёт гибель тому, кто дорог. Ведь смертная не выдержит касания бога Смерти.

С уст Танатоса не слетало и малейшей жалобы, ни крохотного сетования, только глаза — на самом их дне — непрерывно кровоточили. Кто сказал, что железное сердце нельзя растопить? Железо тоже плавится.

Танатос плавился и мазал, пропускал удары Судьбы. Сизиф пригласил его за стол — и Танатос разделил с ним трапезу, а в результате — оказался закованным в цепи на несколько лет. Геракл сразился с ним, чтобы вернуть прекрасную Алкесту. И Танатос, в конце концов, сдался — молодая женщина умерла за своего любимого мужа. И как Танатос не хотел показать, что ему всё равно — такая любовь тронула даже его. Он явился к Аиду и потребовал её тень, тот безропотно отдал, едва взглянув в глаза своему верному соратнику.