Чужая игра для Сиротки (СИ) - Субботина Айя - Страница 2

— Инквизитор, — за мужчиной «вырос» один из Королевской гвардии, — она может освободиться.

И выразительно потянул за рукоять меча.

Инквизитор молча вскинул руку, останавливая его прыть.

Она усмехнулась.

Инквизитор Крови. Ну конечно. Только они бывают такими бесконечно самоуверенными в собственном всесилии.

— Вы все — лицемеры, — прошипела она, когда ошейник начал медленно крошиться в кулаке. — Упиваетесь властью которую берете у тех, кого же сами потом истребляете.

Он просто пожал плечами, и все тем же могильно-спокойным голосом вынес вердикт:

— Леди Л’лалиэль, вы обвиняетесь в убийстве Дарека Скай-Ринга, Короля Артании.

— Ты забыл добавить «королева Л’лалиэль», — оскалилась она.

— Больше — не королева. Тайный совет об этом позаботился.

— У вас, людей, все так просто.

Она из последних сил потянула за ошейник.

Зачарованный камень пошел трещинами. Осколки впились в израненную обожженную до самой плоти кожу.

Но человеческая «ловушка», наконец, лопнула.

Гвардеец снова потянулся к мечу, и Инквизитор снова его остановил, на этот раз пообещав оторвать руку, если тот еще раз без приказа сделает что-то подобное.

— Где ребенок, Л’лалиэль? — Инквизитор присел на корточки.

Если бы она только не была так измучена родами.

Ох, Бездна, демонам и людям нельзя соединяться в одном сосуде.

Тем более таком хрупком, как маленькое дитя.

— Ты никогда его не найдешь, ga’an’ern.

— Тебя я нашел без труда, как видишь.

Если бы только она могла призвать на помощь всю силу своей крови, она бы не оставила в живых никого. Она бы уничтожила каждого, кто посмеет причинить вред ее ребенку.

Но… в запасе у дочери Хаоса остался только один, последний, но самый сильный фокус.

— Когда-нибудь… — Она зачерпнула горсть земли, чтобы он не видел, как вытянулись в своей естественной форме ее пальцы, как мерзкие ногти человеческой оболочки стали длинными и острыми, смертоносными как лезвия когтями. — Когда-нибудь мой ребенок вернет себе все, чем владеет по праву рождения. Или, может, испепелит к Хаосу весь этот мир и ваши хрупкие человеческие косточки. Потому что я, Л’лалиэль, истинная дочь Хаоса, вручаю ей свой единственный и последний дар…

***

Вспышка была короткой и ослепительной, как упавшая с неба звезда.

Он не отвел взгляд, когда Л’лалиэль вспыхнула — и погасла, превратившись в горсть алых искр.

Несколько минут просто смотрел в одну точку перед собой, думая о том, что чертовски устал и что давно пора в отпуск.

И еще о той хорошенькой вдовствующей графине, которую пришлось оставить в постели в самый пикантный момент.

Зверодав сунулся к нему, потерся о плечо плоским мокрым носом.

Вибрацию сзади Инквизитор почувствовал спиной.

Вздохнул.

Устал. Чертовски сильно устал, чтобы гоняться по лесам со сворой собак.

— Дверь открыта, — отрапортовал гвардеец.

— Хорошо, благодарю.

Он поднялся, выдохнул, проклиная на чем свет стоит боль в коленях. Осень в этом году выдалась на редкость дождливая, а у него, старого пса Скай-Рингов, суставы ноют уже от одних только туч.

Горело бы оно все синим пламенем, но кто-то же должен делать грязную работу.

Нужно вернуться в замок и сказать принцу: «Король умер. Да здравствует король!»

Глава первая

Восемнадцать лет спустя

Сиротка 

Сны — это самое страшное, что случалось в моей жизни.

Потому что каждый раз, когда я снова вижу тот лес, чувствую запах пожухлых листьев и крови, слышу голоса и не понимаю ни слова…

В общем, каждый раз что-то да случается.

Я вскидываюсь в своей узкой постели, с трудом проглатывая крик адской боли.

Кажется, мою несчастную ни в чем неповинную руку сунули в пыточное приспособление. Где одновременно режут, солят и поджаривают.

Откидываю край одеяла, щурюсь, пытаясь высмотреть что-то в кромешной темноте.

Болит чертовски сильно.

Спускаю босые ноги на пол, прикусываю боли от прикосновения к ледяному полу.

На цыпочках, чтобы не разбудить чутко спящих сестер по вере, крадусь к выходу из спальных покоев в одной ночной сорочке.

Толкаю дверь.

Одной рукой не справиться, а вторая…

Глаза уже немного привыкли к темноте и теперь хорошо вижу, что правая вся от запястья до локтя покрыта чем-то липким и темным. Пахнущим солью и железными стружками.

Это кровь?!

Все-таки кое-как справляюсь с дверью, выскальзываю наружу и что есть сил бегу в конец коридора.

Оттуда — направо, по узкой винтовой лестнице, где у меня всегда случается приступ удушья.

Главное — не думать о стенах, которые как будто вот-вот сомкнуться вокруг меня каменным мешком.

Выдыхаю, поднявшись на самый верх, снова бегу до второй двери справа.

Тут купальни.

Проскальзываю внутрь, зажигаю масляную лампу и с ужасом таращусь на свою руку.

Вся в крови. Ткань сорочки пропитана так, что хоть отжимай.

Плачущий Руук, за что же мне все это?!

Медленно, предчувствуя неладное, отодвигаю ткань до локтя.

Оно горит у меня под кожей, выступает наружу острыми гранями странного орнамента: шипы, кости… рога?

Плачущий, защити!

— Матильда? Дитя, что ты здесь делаешь в ночную пору?

Я жмурюсь, ругаю себя на чем свет стоит, потому что забыла запереть дверь.

Меня погубят не вот эти странные метаморфозы, а собственная, порой просто феноменальная, безголовость и неосмотрительность.

Прячу руку за спину, поворачиваюсь на пятках и, глядя на настоятельницу Тамзину, вру, не моргнув глазом:

— Просто дурной сон, мать-настоятельница.

Она прищуривается.

Улыбаюсь до зубной боли.

— Что у тебя там, ммм? — выразительно заглядывает мне за спину.

— Я просто… очень усердно молилась, мать-настоятельница. — Пячусь к стене.

Настоятельница Анна обязательно бы поверила. Она вообще верит всему, что ей говорят. Поистине, божий человек.

Но настоятельницу Тамзину так легко не провести.

Она протягивает вперед руку, нетерпеливо сжимает пальцы.

— Немедленно дай мне то, что ты прячешь, Матильда. И, клянусь Плачущим, я постараюсь быть снисходительной к твоей выходке.

Снисходительность и настоятельница Тамзина — это словно огонь, который обещает льду совсем не больно его растопить.

Жмурюсь, медленно показываю руку.

Теперь меня точно запорют до смерти.

А уж про поездку на Ярмарку точно можно забыть.

— Плачущий, Матильда, ну нельзя же так!

Я с опаской приоткрываю один глаз.

Понятия не имею, что случилось с моей рукой, но уверена, что окровавленные черепа, кости и рога на коже послушницы самого жертвенного и чистого бога, вряд ли бы побудили наставницу Тамзину сказать вот это. Скорее уж она бы прокляла меня тут же и для верности огрела чем-нибудь тяжелым, чтобы вывести из строя злой дух.

В прошлом году в одну из монашек вселился дух неушедшего[1], и Тамзина была единственной, чья рука не дрогнула проломить голову своей сестре по вере, чтобы «изгнать проклятого».

С тех пор на полу в обеденной так и осталось бурое пятно — его не удалось вывести никакими покаянными молитвами.

Я смотрю на свою руку, где должно быть настоящее богохульство, но вместо этого там… просто длинные потеки воска и почти безболезненные красные следы в тех местах, где он как раз отваливается и падает на пол.

Никакой крови.

Никаких символов.

Моргаю, тереблю себя за ухо, потихоньку щипая за мочку, чтобы убедиться, что не сплю.

— Ты правда молилась? — Наставница всматривается в мое лицо.

— Ага, — говорю растерянно. — Уснула над «Томом милосердия».

Но на всякий случай незаметно вжимаю голову в плечи. Весной сестра Маргарет сказала против святого писания, и на следующий день ее убило молнией прямо посреди солнечного дня. Кажется, даже пережаренный вусмерть поросенок, не выглядел бы таким черным, как выглядело то, что осталось от бедняжки.