Человек, который плакал от смеха - Бегбедер Фредерик - Страница 2

– Medellin — как картель? – спрашивает Доминик. – А там снабжают… э-э…?

– Странно, – говорю я, – над входом было написано «У Пабло».

– О нет! – вскрикивает Лора.

Редко кто поет хвалу «колумбийцу»[8], когда у приемников сидит столько слушателей. Я кажусь себе разрушителем снов, а на самом деле меня засасывают зыбучие пески школярской импровизации.

– Значит, работать остаются только Сильвия и Антонен… Во сколько вы сегодня проснулись?

– В пять-полшестого, – устало бросает Антонен.

– А Сильвия?

– Без четверти шесть.

– Ну, поскольку обозрения у меня не было, я нашел статью в серьезной газете Le Figaro Madame. Очень серьезная газета.

– О да! – подает реплику Натан, педалируя иронию.

– …ну так вот, я проглядел статью в такси. Называется она «Реванш сов», а написала ее Валери де Сен-Пьер. В тексте есть цитата из одной работы Лондонской школы экономики: «…ночные птицы умнее зябликов».

– Сильное заявление, ничего не скажешь… – откликается уязвленный Натан – он лет пять не был в ночном клубе.

Я продолжаю страдать с высокомерным отчаянием, и в моем расстройстве есть нечто сладостное, как во всех отринутых великих прожектах.

– В другом исследовании, Чикагского университета, утверждается, что «совы» более дерзки, готовы рисковать, а «жаворонки» психоригидны.

– Ну, спасибо… – бурчит Антонен.

Я ухитрился обидеть всех, хотя совсем этого не хотел, а лишь пытался поставить опыт: привнести лакуны, естественность, живость в налаженный ход утренней юмористики. Я хотел доказать, что можно отрешиться от вечного обозрения, прочитанного на всех парах, но результат вышел прямо противоположный. Не исключено, что, цитируя научные опусы о достоинствах «сов» и недостатках «жаворонков», я неосознанно пытался оправдать свои лунатизм и праздность… поскольку вокруг меня собрались одни трудяги-«жаворонки», которым осточертели поучения гуляки. Миллионам французов, вставшим на заре, чтобы послушать измышления лентяя, это наверняка тоже остоеденило.

– Закончим на этом? – спрашивает Натан.

– Как!!! Вам не интересно?! – Я изображаю удивление, и он целых девяносто секунд уничтожает меня взглядом.

– Ну…

– Простите, дорогие слушатели! – молит Лора.

– Это было последнее обозрение Октава Паранго! – кричит Натан, вызвав общий смех.

Взгляд у него такой же «нежный», как у моей дочери, когда она солит слизня.

Кажется, меня засасывает в черную дыру.

Меня уволили в прямом эфире. Обильно потею, краснею, снимаю очки, чтобы вытереть нос, спрашиваю себя, что я здесь делаю. Судя по всему, этим же вопросом задаются люди, сидящие за столом в студии, в кабинетах Красного дома и в самых высоких сферах французской нации.

– Он самоубился в прямом эфире! – насмехается Лора.

А я произношу последнюю остроту бывшего «самого-самого юмориста Франции»:

– Если бы никто не ходил на работу, не было бы топливной проблемы.

Это анархистский намек на беспрецедентные протесты общественности, спровоцированные повышением налога на топливо. Коллеги награждают меня изумленными взглядами и молча покидают студию. Один Антонен пытается утешить.

– Что это было, чувак? Ты совсем рехнулся? Нужно всегда иметь при себе текст на бумаге, всегда! Нельзя приходить на эфир с пустыми руками!

Я знаю, он переживает вполне по-приятельски, но попадает пальцем в небо. Я не рехнулся, я жаждал этой катастрофы. Шатаясь, иду к столу, где оставил свое синее пальто. Никто не обращает на меня внимания. Бреду к лифту в мертвой тишине, понимая, что уже стал темой для разговоров или – хуже того! – объектом всеобщей жалости. Я «обделался» перед всей Францией. В ближайшие минуты почтовый ящик медиатора France Publique забьют сообщения слушателей, требующих моего увольнения. Приходят эсэмэски от нескольких моих приятелей-нигилистов: «вау, ты мой идол», «это было нереально», «я об этом мечтал – ты сделал». Но я не заблуждаюсь насчет ситуации, которую сам же и создал. У меня мания – нарываться на увольнение. Моя психоаналитичка считает, что всему виной неуверенность в себе – я все время испытываю на прочность любовь ко мне окружающих. Так поступает капризный малыш, ломающий игрушки: «А я хочу-у-у посмотреть, что там внутри!» На сей раз тест не будет заключительным элементом. Около 18–00 о моем уходе сообщает медиатор в «Твиттере»: «Дорогие слушательницы, дорогие слушатели, вы выразили ваше разочарование последним обозрением Октава Паранго. Он признал, что не соответствует уровню нашей радиостанции, и покидает эфир, чтобы сосредоточиться на другой работе».

Меня вышвырнули в один день, без предуведомления, предупреждения или разговора по душам. Так директор лицея выгоняет из коллежа записного прогульщика. За всю историю существования редакции France Publique ни одного обозревателя не вышибали с такой скоростью. Стремительное «расставание» выдали за добровольную отставку. Скажу по секрету: сотрудник никогда не покидает крупную медиаимперию на четвертой скорости по собственному желанию. Оказавшись на улице, он заявляет: «Я сам принял решение!» – и ему позволяют так говорить из вежливости… и чтобы не возмещать убытки.

Два месяца назад, на первом собрании команды «Утра», программный директор Франсуаза Башло попросила всех стать панками[9]. Сегодня я явно переусердствовал со своим правом на свободу слова.

Накануне, 19.00

1

Это история человека, который хотел бы работать, но больше не может. Автоматически откупоривает в полдень бутылку белого вина, которое затуманивает мозги и вызывает апокалиптический смех. Бутылки хватает до вечера. Растрепанные волосы шторкой падают на глаза этому Большому Лебовски из Парижа, все остальное лицо заросло щетиной. Он любит сидеть, развалившись на гостиничных диванах, упираясь затылком в подушки. Он не назначал свидания и не ждет встречи. На улице дождь, и он кашляет: конец света наступит через двадцать минут, так зачем лечиться? Во Франции зарождается протестное движение: бунтари в светящихся жилетах выплескивают стихийную ярость, они не желают мириться с растущим обеднением и равнодушием правящих классов. Каждую неделю в Париже происходят жесткие стычки демонстрантов с полицией. Рожденные на «Фейсбуке», они выглядят спонтанными и неуправляемыми. Над VIII округом сгущается атмосфера гражданской войны.

Октав Паранго шляется по Елисейским Полям, олицетворяя себя с магазинами «Аберкромби и Фитч». В 2000-х там драл глотку Джастин Тимберлейк, света было мало, а «мускуса» много, прелестные девушки расхаживали в бикини из нескольких оранжевых треугольников, молодые красавцы с телами, намазанными маслом для загара, демонстрировали бицепсы и трицепсы, все восхищались образом жизни калифорнийских серферов, подростки толпились у входа, перед металлической загородкой, которую охранял темнокожий культурист в черной футболке и слишком сильно приталенном пиджаке. А потом однажды зажегся свет, кто-то приглушил Тимберлейка (он больше не мог продать ни одного диска), танцовщицы в купальниках испарились, катание на доске превратилось в массовый вид спорта, и лавочка вдруг стала пустой и тихой – никто не жаждал устроить давку у дверей. Вышибалу-физиономиста впору было заменить… зазывалой, чтобы он отлавливал клиентов на тротуаре.

Жизнь Октава скособочилась, а он и не заметил.

В 1990-х деньги текли рекой. Реклама правила бал, и он был одним из ее чад. Октав помнит масштабные съемки в Южной Африке, вечера в Каннах, плавно переходившие в оргии, семинары в роскошных особняках на Маврикии. Его рабочий день начинался не раньше трех часов, он приходил на службу одновременно с креативным директором. Рекламные деньги финансировали все СМИ, и рекламодатели превосходили числом эти самые СМИ. В 1990-х предприятия связи переплачивали служащим, телевидение – дикторам, газеты – писателям, а мода – манекенщицам… Агентства не знали, куда девать бабки. Рекламная манна небесная никому не позволяла прийти в чувство. А потом появилось гнусное изобретение американских военных – Интернет. Демократизация средств массовой информации внушила людям, что каждый может быть диктором, ведущим, рекламщиком, журналистом или юмористом, если владеет компьютером, смартфоном, веб-камерой. Известность перестала быть привилегией избранных – теперь все открыто конкурировали со всеми. Любая занюханная блогерша могла, не покидая своей квартирки, высказаться о последней коллекции Шанель – в обмен на дармовую сумочку. Любой, возомнивший себя звездой, иногда (о чудо!) ею становился. Власть СМИ рухнула в 2000-х – и ни один владелец газет-журналов-телеканалов-радиостанций не заметил приближения катастрофы: все были слишком заняты – обедали в «Фуке»[10] с Морисом Леви[11]. Результат? Ни шиша денег, неприятности и пустые хлопоты для рекламщиков/журналистов/проституток обоего пола – задавак тучных десятилетий конца XX века.