Шарм, или Последняя невеста (СИ) - Билык Диана - Страница 32

– Это мой муж умер, не забывайся, шлюха, – парирует Валентина. А на лице ни слезинки, ни толики скорби.

– Я, может, и шлюха, но ты, змея драная, ответишь за все, что мне пришлось пережить. Уйди, не то я тебе глаза выдеру, глотну и не подавлюсь! Усекла?!

Похоже маленькая беззащитная девочка стала сильной женщиной. Потому как Валентина хлопает кривыми губами и увеличивает зенки, почти до выката из глазниц, видно, что Лера пошла против нее первый раз. Как же жестоко, что именно сейчас она смогла сказать «нет». Жаль, что только сейчас. Получается, ради отца терпела. Ради любви позволяла себя бить и мучить. Следы побоев еще не полностью зажили и напоминают тонкими розовыми полосками на щеках. И если эта тварь скажет еще хоть слово, меня никто не остановит. Я ее придушу на месте.

– Посмотрим, как ты запоешь, когда будешь платить долги, – почти смеется мачеха и, театрально вытирая несуществующие слезы в уголках глаз, поправляет помаду на губах. Как таких Земля носит и не срыгивает?

Рядом появляется тетя Леся, и от резкого хлопка ее ладони по сморщенному лицу мачехи даже у меня сводит челюсть. Валентина накрывает корявыми пальцами красный отпечаток на щеке, а затем шипит на всех:

– Вы меня еще вспомните!

– Пошла вон, – говорит Лера спокойно, но страшно. Как-то из глубины груди, словно в ней проснулся настоящий монстр. Отталкивает мои руки и кричит, срывая голос: – Иди прочь! И свою малолетнюю блядь забери!

– Я тебя по миру пущу, сучка драная, – выплевывает Валентина и, гордо приподняв голову, покидает палату. – Пойдем, доченька, пойдем.

Когда больница окунается в тягучую тишину, моя невеста сгибается почти в половину своего роста и подходит к кровати отца.

Я позади, стискиваю ее плечи и шепчу:

– Я с тобой, просто помни об этом…

Она неопределенно кивает и оседает на пол. Я с ней. Будто заново переживаю похороны родителей. Вижу их умиротворенные лица, посиневшие губы и слышу, как колокольный звон, последние слова в трубке: «Сыночек, мы уже едем домой». Но домой они не вернулись…

– Папа… – Лера опускает голову на иссушенный кулак мужчины, стискивает пальчики, стонет и давит крик через сомкнутые зубы. Прислоняет лоб, словно хочет передать свое тепло, словно это поможет. Оживит. Повернет время назад. Туда, где она бы успела сказать ему последние важные слова. – Я так люблю тебя, папа… Прости меня, что не была рядом. За все прости.

И она застывает на полу, как воск, что сорвался с разгоряченной свечи на пальцы. Растекается твердой кляксой, печет и намертво влипает в кожу.

Меня уносит черными волнами своих переживаний и беспокойства за Леру. Я не представляю, как выбраться из этой истории, но я не смогу ее оставить. Именно сейчас понимаю, что люблю. Наверное, за свои тридцать это первый раз, что я распахнул душу настежь и впустил кого-то чужого.

Невеста держит отца за руку, но поворачивается ко мне. Смотрит в глаза туманно, горько.

– Я… могла быть рядом, но полетела с тобой.

– Никто не виноват, – шепчу и склоняю ее голову себе на плечо. – Мы переживем это, ромашка. Переживем. Вместе пройдем этот путь.

– Но ты же… – она стонет и заикается. – Ты же бросишь меня. Я знаю. Я останусь совсем одна.

– У тебя есть мы, деточка, – встает рядом тетя Леся. – Ну, иди сюда, – женщина протягивает ладонь, плачет, и Лера послушно встает. Упирается на мое плечо, чтобы не упасть, и отпускает папину руку. Под его застывшим кулаком замечает маленький клочок бумаги.

Меня накрывает тяжелой волной предчувствия, дикой, необузданной. Я даже тянусь, чтобы остановить Валерию, но она разворачивает лист и читает сухими губами:

– Артур Ильин – твой сын. Олеся украла его у тебя!

Глава 38. Валерия

Как проходят похороны, я не помню. Какие-то обрывки, голоса, шум. Бесконечный шум в ушах и звон в груди.

Папы больше нет. Никого больше нет.

Но взгляд то и дело цепляется за профиль Генри, руки впитывают его тепло. Неосознанно, будто так и должно быть. Он врос в меня, проник под кожу, и я просто иду рядом и полностью доверяю этому тихому незнакомцу свою жизнь.

Север занимался организацией погребения, собрал поминки для своих. Где в узком кругу не нашлось места Валентине и тете Лесе. Обе обманщицы, обе просто пользовались мной и папой.

Дни вертелись, переворачивались, стекали по остриям сосулек, падали лапатым снегом и накрывали плечи пронзительным холодом. Сколько их уплыло, я не знаю, но кажется, что мимо с ужасным свистом промчалась вечность.

Меня подкидывает во сне от странного шороха. Распахиваю глаза и упираюсь в густо-темный потолок с угловатыми световыми бликами уличного фонаря. Снова снег идет, засыпает уснувшую землю. Будто пытается согреть наши плечи, но ему это не под силу.

– Не уходи… – шепчет Генри, пробуждая низким и хриплым голосом табун боязливых «мурашек» на спине. Потом еще что-то бормочет, неразборчиво, но так надрывно и горько, что я подаюсь к нему ближе.

– Север, – пытаюсь окликнуть, но понимаю, что он спит. Это просто дурной сон. Генри тоже устал, и я понимающе не тревожу его больше и выбираюсь из постели.

Все эти дни он был нежен, ласков, но ничего не требовал взамен. Только целовал в висок перед сном и ласково будил по утрам, невесомо касаясь губ. Приносил чай из ромашки с теплыми пампушками с жидким медом. Ни одной попытки затянуть меня в постель, принудить или совратить. Будто ему это стало неинтересно, но и мне было не до того. Я провалилась в черную кашу своих переживаний. Да, я понимала, что отец не вечен, что его слабый организм когда-нибудь сломается, но никогда не думала, что это случится вот так резко. Как спуск курка, и выстрел прямо в сердце. Больно же!

Накинув махровый халат, тяжело иду в ванную. Хватаюсь за мебель и прохладные стены дома, что стал совсем родным уже.

Сколько дней прошло, как мы вернулись?

Умываюсь прохладной водой и возвращаюсь в комнату, к окну. Я, кажется, бесконечно спала недели две и сейчас будто очнулась по чьему-то приказу. Новый год скоро, но совсем не хочется праздника.

Хожу из угла в угол и стараюсь не подпустить к сердцу тоску. Папа не хотел бы, чтобы я бесконечно мучилась. Я должна смириться и отпустить, поверить, что где-то там, на небесах, ему лучше, чем здесь, на земле, – прикованному к постели.

Но меня другое мучает. Мой брат – Артур? Мы выросли с ним рядом, дружили, я тянулась к нему, словно что-то чувствовала. Но зачем этот обман? Тетя пыталась со мной поговорить после больницы, приходила к нам домой, просилась, но я оттолкнула ее, прогнала. Ведь эта новость убила папу, я была уверена.

– Не могу, – слабо шепчет Север и, постанывая, переворачивается на другой бок. Подхожу ближе и немного наклоняюсь над ним. Темно-каштановые волосы слиплись от пота, Север бледный, как мертвец, пальцы неистово стискивают одеяло. – Валери… прости меня. Нельзя было… Я виноват…

В свете луны его кудри переливаются синим, а на лбу выступают болезненные бисеринки пота. Трогаю ладонью кожу и понимаю, что он безумно горит. Плавится.

Сбегаю в кухню, где есть шкаф с лекарствами. Нахожу шипучку и градусник, но на лестнице останавливаюсь и, бросая все это на стол, вылетаю на улицу.

– Егор! – тарабаню в сторожку.

Охранник появляется через несколько секунд. На лице ни тени сна: будто он робот и никогда не отдыхает. Всегда с иголочки, подтянут и холоден в эмоциях.

– Генри горит, врача нужно, – тараторю и сжимаю перед грудью трясущиеся руки.

– Конечно. Беги в дом, – строго ворчит Егор, – совсем раздетая вышла. Меня хозяин прибьет, если еще ты заболеешь.

Киваю и возвращаюсь. Я даже не заметила, что выскочила в одном халате и в сапогах на босу ногу.

Включаю чайник, готовлю ромашку, чтобы сделать согревающий напиток, лечу наверх. Руки трясутся, что у алкоголички, а под коленями будто нашпигованные иголками клубки.

Невыносимо тревожно, так тревожно, что на пороге комнаты меня скручивает яркой вспышкой предчувствия. Плохого, темного и глубокого. Только не Генри, прошу тебя, Боже. Я все сделаю, но не забирай.