Блокада. Книга 4 - Чаковский Александр Борисович - Страница 64

Стала подниматься по темной лестнице, и, как всегда, на площадке второго этажа, где была наша заброшенная квартира, меня охватило такое чувство, будто я прохожу мимо пепелища. Не останавливаясь, поднялась на четвертый этаж. Звонок в квартире Торбеевых уже давно не работал. Я постучала, и сердце мое заколотилось от страха…

Дверь мне открыла Ксения Ильинична, жена Торбеева. Муж ее, рабочий завода «Электросила», в первые же дни войны ушел в ополчение.

— Ну… как?.. — почему-то шепотом спросила я.

— Ничего, спит, — ответила Ксения Ильинична.

Мама лежала в постели, повернувшись лицом к стене, укрытая поверх одеяла своей старенькой шубой.

Я взяла из рук Ксении Ильиничны коптилку и бросилась к маме — мне вдруг показалось, что она не дышит. Только когда я наконец расслышала ее слабое дыхание, отлегло от сердца.

— Ты ее не буди, не надо, — сказала Ксения Ильинична, — она только заснула. Пойдем на кухню.

Несколько минут, а может быть, секунд я неподвижно стояла возле маминой кровати. Это было счастье — знать, видеть, что мама жива, что она спокойно спит!..

Потом мы пошли с Ксенией Ильиничной на кухню. Там я выгрузила на стол все свои скудные запасы — куски черствого хлеба, раскрошившуюся четвертушку пшенного концентрата и крохотный бумажный кулечек с сахаром.

— Ну… так как же мама? — спросила я, умоляюще глядя на Ксению Ильиничну.

— Что сказать тебе, Вера… — со вздохом ответила она. — Врать буду — все равно не поверишь. Слаба стала очень. Но позавчера отец твой наведывался, так она поднялась, по комнате ходила… Все отчаивалась, что исхудал Иван… Себя-то со стороны не видит…

Ксения Ильинична посмотрела на меня и покачала головой.

— Да и ты, Верушка, видать, не очень сытно в госпитале-то своем живешь. Кожа да кости.

— Всем плохо, — сказала я.

— Одно утешение! — горько усмехнулась она.

Мы сидели у кухонного стола, возле чадящей коптилки. Ксения Ильинична была в шубе. Я тоже не раздевалась.

— Что там у вас военные-то говорят? — спросила Ксения Ильинична. — Скоро ли?..

— Идут бои.

— А у нас тут, за Нарвской, потише стало. Я Ивана спрашивала — может, отогнали немца? Нет, говорит, по-прежнему недалеко от больницы Фореля стоит… А я так думаю: может, немец снаряды тратить не хочет? Надеется, и так все вымрут?..

— Никто не вымрет! — резко возразила я. — Не сегодня-завтра прорвут блокаду.

И вдруг почувствовала, что последние слова произнесла как-то неуверенно, совсем не так, как говорила об этом недели три назад. Скорее уже по инерции.

— Дай-то бог, — почти шепотом сказала Ксения Ильинична.

Я встала.

— Куда ты, Вера? — недоуменно спросила Ксения Ильинична.

— Надо возвращаться в госпиталь.

Еще полчаса назад мне показалось бы невозможным, проделав длинный путь с Выборгской за Нарвскую, сразу же бежать назад.

Ведь еще уходя из госпиталя, я решила, что переночую у Торбеевых. Но сейчас, убедившись, что мама жива и спокойно спит, я поняла, что не могу оставаться здесь. Эта квартира с окнами, забитыми фанерой, показалась мне склепом. Только там, в госпитале, сознание, что я делаю важное, нужное дело, отвлекало меня от тяжелых мыслей.

— Ночью должны привезти раненых, — сказала я, будто оправдываясь перед Ксенией Ильиничной. — Мне необходимо быть на месте. Постараюсь, как только смогу, снова заглянуть к вам.

С тоской я подумала о том, что давно не видела отца. Спросила:

— А как себя чувствует папа?

— Говорю, исхудал очень, — повторила Ксения Ильинична. И добавила не то с завистью, не то с удивлением: — Только ведь он, Иван… железный какой-то. На вид исхудал, а изнутри… Ну, словом, точно балка тавровая в него заложена. Не гнется…

— Спасибо вам, Ксения Ильинична, за маму, — сказала я. — Без вас она бы…

У меня не было сил договорить. Будто кто-то сжал мне горло.

— Чего там, Веруша… — махнула рукой Торбеева. — Столько лет рядом, как родные, жили… Куда же ты пойдешь-то на ночь глядя?

— Доберусь, — сказала я, подумав, что ночью, на пустынной улице и в самом деле, может быть, легче остановить попутную военную машину.

Ксения Ильинична постояла с минуту на лестничной площадке, освещая мне дорогу, потом, еще раз попрощавшись, захлопнула дверь. Этот звук гулко отозвался в холодных стенах пустого подъезда.

Я стала спускаться, держась за перила, и вдруг послышался мужской голос:

— Эй, кто там есть наверху?

Я вздрогнула и остановилась. В госпитале, среди медперсонала, ходили слухи об участившихся в последние дни грабежах, — какие-то подонки, пользуясь темнотой и пустынностью вечерних улиц, нападали на одиноких людей…

Но нет, не только страх сковал меня. Раздавшийся голос показался мне странно знакомым…

— Эй, товарищ! — снова услышала я. — Подождите минуту, мне надо спросить…

Раздались гулкие шаги. Кто-то быстро поднимался по лестнице.

Первой моей безотчетной мыслью было бежать обратно, постучать в дверь Ксении Ильиничны. Но не смогла сделать ни шагу. Стояла в темноте, прижавшись к перилам, уже поняв, почувствовав, узнав, чей это голос. А шаги все приближались…

— Толя! — крикнула я. — Толя! Это ты?..

Через мгновение он был рядом. Я не видела ни его лица, ни обнимавших меня рук, только слышала голос:

— Вера! Веронька, это ты… ты?!

Я молчала, не в силах произнести ни слова, но руки мои тоже уже обнимали его.

— Ты подумай, какое счастье, — говорил он, задыхаясь от волнения, — я тут полчаса стучал в твою дверь, потом спустился на нижний этаж и там стучался. Но никого нет, дом точно вымер. Стоял и ждал, может, кто-нибудь случайно появится… хотел узнать… Вдруг слышу — наверху стукнула дверь…

Толя чиркнул спичкой, и я увидела его. Он стоял рядом в армейской шинели, с вещевым мешком за плечами, и в пальцах его вздрагивал крохотный огонек.

И я забыла, мгновенно забыла, что боялась встречи с Толей, как давала себе слово никогда не видеться с ним.

Меня охватила безотчетная радость от сознания, что Толя жив, что он рядом… Я не думала о прошлом, в этот момент для меня вообще не было никакого прошлого, ничего и никого, кроме Толи.

— Ну, чего же мы стоим здесь, на лестнице?! — воскликнул Анатолий.

— А куда мы пойдем? — спросила я, все еще ничего не соображая.

— Как куда? — недоуменно переспросил он. — К тебе! Ведь я же к тебе пришел, к тебе!

— Да, да, конечно… — растерянно пробормотала я, постепенно возвращаясь к реальной действительности, и подумала: «Может, пойти к Торбеевым?»

Но что-то удерживало меня, сама не знаю что. Может быть, просто не хотелось, чтобы кто-то третий присутствовал при нашем свидании. Не хотелось ничего объяснять. Никого, кроме Толи, видеть.

— Ну идем же, идем к тебе! — настойчиво повторял Толя и тянул меня за рукав.

Я сделала несколько нерешительных шагов вниз по лестнице, остановилась и сказала:

— Толенька, у нас же в квартире никого нет.

— Вот и хорошо! Мне никто и не нужен, кроме тебя!

— Подожди, Толя. Там уже недели три никто не живет. Отец на заводе, а мама переехала наверх, к своей старой знакомой. А в квартире у нас темно и холодно. Я сама уже давно туда не заходила…

— Ключ-то у тебя есть?

Ключ?.. Да, у меня был ключ. Он лежал в сумочке вместе с документами и карточками. Я так и не вынимала его с тех пор, как мама переехала наверх.

— Хорошо. Пойдем, — сказала я.

Мы стали спускаться вниз.

На площадке второго этажа остановились, и я попросила Толю зажечь спичку. Вытащила из брезентовой сумки маленькую кожаную сумочку, а из нее ключ и открыла дверь.

Перешагнув порог, я вдруг услышала стук метронома. Метроном стучал мерно, глухо, но почему-то мне показалось — предостерегающе. Я остановилась и протянула назад, в темноту, руку, чтобы убедиться, что Толя рядом.

Преувеличенно громко, просто чтобы успокоить себя, сказала:

— Видишь, даже радио забыли выключить.

Толя зажег спичку. Мы стояли в прихожей. Здесь все было так, как когда-то. Справа на стене — вешалка и на ней — летнее пальто мамы, толстый прорезиненный плащ отца, который он надевал только в дождливые дни, его кепка… Спичка догорела.