Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11 - Веденеев Василий Владимирович - Страница 101

Господи Иисусе, чудно под Москвой,

В Рузе и Тарусе, в дреме луговой,

— ни с того ни с сего прошептал напамять Алик.

А все же он прав, наверное. Сбегало к редким кущам у воды покатое поле (вилла была здесь единственной), по утреннему безветрию ртутно блестела неподвижная, почти твердая на вид, обширная вода, вертляво висела птичка в вышине, через одинаковые промежутки издавая мирные визги, а в промежутках тихонько звенел насекомый люд, наполняя этим звоном все вокруг. Чудно под Москвой.

Постояли недолго и пошли вдоль розовых кустов к террасе, к дверям, к входу и выходу.

В громадном холле-гостиной с камином и обшитыми темным деревом стенами, в мягком и глубоком кресле сидел Владлен Греков. Был он бос, небрит и пьян, но, как всегда, элегантен: свежайшая рубашка от Тиффани расстегнута с той мерой небрежности, которая определяет привычность ее ношения, а белейшие брюки, частично, вместе с босыми ногами, покоившиеся на столе, были неотрывной частью тела их владельца.

Нет, он не был пьян, он просто очень много выпил.

— О, явились! — почти радостно приветствовал их хозяин виллы, не меняя позы. — Значит, опередил ты меня, Саня; а я здесь сидел, на чудо надеялся. Выпить хотите?

И неудобно потянулся за бутылкой коньяка.

— Не суетись, — сказал Алик. — Пить с тобой мы не будем.

— Зато я буду, — ответил Греков.

— Ради чего ты, скот, меня убивал? — подал наконец голос Смирнов.

— Ради того, чтобы жить самому, чего ж тут непонятного? — Греков отхлебнул из стакана порядочно и только тут заметил несообразное. — Да вы что стоите? Садитесь, в ногах правды нет.

Делать нечего, сели. Смирнов — в кресло, а Казарян с Аликом — на пуфики.

— Красуешься, подонок, — сказал Казарян. — Перед собой красуешься!

— А что мне остается делать? — Греков отхлебнул еще раз и поставил стакан на стол. — На колени перед вами валиться, прощения просить? Не буду. Даже, если бы вы захотели, вы ничем не можете мне помочь. А за так я на колени ни перед кем не встану.

— А не за так встал бы? — спросил Алик.

— Обязательно и с удовольствием. Ба! — Греков энергично растер опухшие веки. — Как все хорошо было совсем недавно!

— Даже тогда, когда ты приказал свалить трупы в яму и залить их бетоном? — тотчас спросил Смирнов. Этому вопросу Греков обрадовался, как дитя:

— Тогда было совсем хорошо! Концы в воду, и я чист перед народом и партией! Но одна ошибка, слабинка одна, и все к чертовой бабушке.

— Слабинка-то твоя в чем? — тактично допрашивал Смирнов.

— Глебушку Ферапонтова пожалел, — признался Греков.

— Глеба пожалел? Ты не Глеба пожалел, кого ты вообще-то жалеть можешь! — ты канал основных своих поступлений пожалел, — презрительно сказал Смирнов. — Как говаривали мои клиенты, жадность фрайера сгубила.

Греков допил то, что было в стакане, и снова наполнил его, опять полюбовался цветом, полюбовался, полюбовался, поставил на стол и признался:

— И, конечно же, фатальная невезуха. Я ведь это местечко, Алька, на твоем новоселье с балкона присмотрел, так, на всякий случай. А когда понадобилось, вспомнил. Кто знал, что Смирнов к тебе в гости приедет!

— Послушай, Влад, — начал Алик, — если бы тебе все сошло, ты бы мог вот так спокойно, комфортно существовать, радуясь жизни, наслаждаясь жизнью?

— И еще как! — с тоской по недостижимому признался Греков.

— Какая же ты гнусь! — сказал Алик и встал с пуфика.

— Ну да, гнусь! — Греков тоже поднялся. — Жила-была гнусь. Она родилась в стерильной колбочке, развилась там до полной гнусности, вылетела в прекрасную чистую жизнь и стала творить свои гнусные дела. Так, что ли? Нет, дорогие мои сограждане. Чего я хотел в этой жизни? Местечко, чтобы жить безбедно и для собственного удовольствия слегка командовать. Но такое местечко всегда находится далеко и высоко, и, чтобы до него добраться, приходилось кое-что предпринимать. Начальство любит, чтобы его хорошо встречали, начальство любит, чтобы его хорошо принимали, начальство любит, чтобы его хорошо провожали. Я встречал, принимал, провожал их даже не как начальников, а как глав государств, и это им чрезвычайно нравилось. Наивные, как бы не от мира сего, они просто не знали, что на все это расходуются большие деньги. Да, ко всему прочему, они и подарки любили, очень любили, я им и подарки делал, дорогие. Они принимали, и поэтому я все ближе и ближе подходил к заветному местечку. Остается неясным одно: откуда я брал большие деньги? Догадайтесь!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Ерничаешь. Шуткуешь. Надеешься еще, значит, — оценил грековский монолог Смирнов.

Стояли все четверо. Греков постоял, постоял, сел на место, взял стакан со стола, предварительно еще раз полюбовавшись цветом, выпил и, движением кадыка прогнав напиток вниз насильно — больше просто так в него не входило, ответил не на заданный вопрос, а на другой, который мучил:

— Я тебя, старичок, недооценил. Старичок в данном случае не ласковое обращение, а формальное, оценка тебя по возрасту и ошибочно предполагаемым возможностям.

— Ты ж меня знал, — с кривой усмешкой откликнулся Смирнов и сел на пуфик. — Знал, что я кое-чего могу.

— Когда ты мог! Лет двадцать-тридцать тому назад. А сейчас ты старый и хромой. Так думал я. И ошибся. Что стоило мне лично операцией руководить! Вызвал бы тебя на свидание, подставил ребяткам, те бы и кокнули суетливого старичка. Всего и делов-то. Правильно я рассуждаю, Саня?

Алик рванулся к Грекову, за грудки поднял его. Рубашка от Тиффани затрещала. Греков, не сопротивляясь, висел на Алькиных руках и беззвучно смеялся. Алик уронил его на прежнее место и сказал:

— Когда в человеке еще болит душа, когда его еще мучает совесть, когда он с презрением и ненавистью оглядывается на свою прошедшую жизнь, самоубийство, наверное — кризисное малодушие, тогда, вероятно, надо не давать, спасать, выручать. А у тебя вместо души — свалка, помойка, сортир. И самоубийство есть последняя возможность проявить остатки мужского характера. Мы даем тебе этот шанс.

— Спасибо за внимание, — поблагодарил Греков, застегиваясь и заправляя рубаху в штаны. — Но не стоит беспокоиться.

— Надеешься, скот, — окончательно понял Смирнов. — А зря. Команда-то тебя с потрохами заложит. Да и все дело с "привалом" — чудовищный и непрофессиональный риск.

— Так надо было. И не мне одному. — Греков наконец удобно устроился в кресле, что ему доставило удовольствие — видно было по лицу. — Ну, а насчет команды… Ты старый, Саня, но глупый. Команда, о которой ты так важно рассуждаешь, снизу, а еще есть — команда сверху. Команда, которая дает команду.

— На веревочки уповаешь? — полюбопытствовал Смирнов.

— Не веревочки, Саня, а канаты, даже тросы скорее. Вытянут. Кому же охота пропадать вместе с незадачливым Грековым?

Казарян, который, вроде бы не слушая, ходил вдоль стен гостиной, рассматривая картины, вдруг обернулся и сказал:

— Усадебка Жуковского, эскиз Судейкина, весенний пейзаж Бирули — все это из коллекции зверски убитого и ограбленного Кулакова, дорогой ты мой гражданин Греков. Миня Мосин подтвердит, что эти картинки он идентифицировал в чудном домике, где обреталась твоя команда. Та, которая снизу. А теперь вот они, картиночки, у тебя на стенке!

— Мелочовка, Рома, сам знаешь, что мелочовка! — уже азартно кричал Греков. — Простительная неразборчивость страстного любителя живописи, который понадеялся на порядочность посредника-продавца.

— Посредник — команда? — тоже в азарте спросил Казарян. — Твоя команда?

— Молчать! — рявкнул Смирнов, и все замолкли. Тогда он добавил спокойно: — Тебя сдадут, Владлен. И выбора у тебя нет. Если даже и к стенке не поставят, то уголовники в лагере удавят. Готовься. Скоро, очень скоро сюда явится Ларионов с ордером на арест.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Смирнов встал с пуфика. Трое стояли, а четвертый безмятежно валялся в кресле. Из кресла и разрешил:

— Пускай себе являются.

— Мы даем тебе шанс, — напомнил Алик.

Греков, мешкая по причине захмеления, выпростал себя из кресла, выпрямился во весь рост и заявил, ликуя: