Самое трудное испытание (СИ) - "Elle D." - Страница 34

Пиратские корабли шли впереди, и вальенские галеоны дали первый пробный пушечный залп. Большинство ядер не долетели до цели, хотя нескольким удалось протаранить вражеский борт и порвать паруса. Пиратский корабль стал медленно, неуклюже разворачиваться, словно нарочно стараясь стать для пушек легкой мишенью. И дал ответный залп — не из пушек, из луков, дальнобойность которых была дальше, чем у тяжелых железных ядер. И хотя сотня стрел не нанесла бы такого урона, как одно ядро, но из пяти ядер до цели долетало лишь одно, а из стрел — почти все.

Несколько других пиратских судов стали приближаться к армаде с другой стороны, тоже подходя на расстояние выстрела, принимая ядра в борта и отвечая градом стрел. В сущности, в такой позиции все преимущества были на стороне вальенского флота. Но и зеберийские корабли времени не теряли. Они были меньше пиратских кораблей, и гораздо меньше, чем вальенские галеоны. Маленькие, юркие красно-черные корабли вмещали каждый не более пятидесяти человек, в отличие от галеонов, рассчитанных на четыреста. Но их было много. Их было действительно много. Уиллу захватило дух, когда он смотрел, как они один за другим выныривают из тумана, снова и снова, и, немыслимо вертясь и петляя, точно заяц, путающий следы, пробираются сквозь пространство между яростно перестреливающимися кораблями вальенского флота и асмайских пиратов. Пока вальенцы тратили ядра на пиратские суда, не позволяя им приблизиться для абордажа, маневренные зеберийские судна подошли к ним почти вплотную. Уилл втиснул окуляр подзорной трубы так сильно, что чуть не выдавил себе глаз, и в ужасе наблюдал, как зеберийцы подплывают прямо под борта галеонов и вскидывают длинные блестящие крючья, куда более длинные, чем обычные абордажные крючья пиратов. По этим крюкам темнокожие зеберийцы взбирались, как по шестам, с обезьяньей ловкостью, и оказывались на бортах галеонов прежде, чем их капитаны успевали что-либо понять. И едва они там высаживались, начиналась чудовищная резня.

Капитаны других вальенских кораблей, едва был захвачен первый галеон, попытались перевести огонь на зеберийцев. Но те маневрировали с неимоверной ловкостью, словно их суда были живыми морскими существами, а не конструкциями из дерева, ткани и металла, созданными людьми. Они уворачивались от медлительных ядер, и за то время, что пушки перезаряжались, успевали ещё больше сократить расстояние. В то же время пиратские корабли, едва с них убрали прицел огня, сменили галс и пошли на галеоны в лоб, чтобы взять их на абордаж. Два или три пиратских корабля вальенцам удалось затопить, но маленькие зеберийские суденышки облепили имперские галеоны, словно слепни, присосавшиеся к беззащитной против них корове. И как ни ревела корова и не махала острыми рогами, сбросить слепней она не могла.

Они сожрали её до костей.

Уилл услышал громкий хруст рядом с собой, и, вздрогнув, обернулся. Риверте стоял, держа в руках два обломка переломанной пополам подзорной трубы. Он взглянул на эти обломки так, словно не понимал, откуда они вообще взялись. Потом перевел взгляд на Уилла, и Уилл с нарастающим в сердце отчаянием понял, что Риверте потрясен так же, как и он сам. Он не ждал этого. Не понимал, что творит. Он…

Он вообще ДУМАЛ ли, что творит? Что делалось в его голове на этом проклятом военном совете, куда он пошел сразу после того, как Уилл окончательно разрушил все его надежды?

«Не может быть, — подумал Уилл. — Этого не может быть. Он же сир Риверте…»

Эта мысль была такой беспомощной, словно он был ребенком, сидящим у могилы своей матери и обиженно вопрошающим, когда она вернётся домой.

Поначалу Уиллу хотелось надеяться, что это поражение — лишь случайность. Ужасная, роковая случайность, ошибка, которые допускают все. Но эта ошибка стоила Вальене почти всего её прибрежного флота: все корабли, кроме одного, были потоплены, все капитаны убиты или захвачены в плен, и Уилл с чувством вины вспомнил свои недавние мысли в их адрес. Сложно сказать, кому из них — погибшим или захваченным — повезло меньше.

Но самое страшное было то, что из-за ошибки Риверте, из-за такой глупой ошибки, которую так легко было предотвратить, не ринься граф с головой в омут — из-за этой ошибки они остались совершенно голыми со стороны моря. Все надежда теперь была только на прибрежные укрепления, которые хотя и возводились, но слишком медленно, и не могли всецело противостоять натиску врага.

Потому что враг, воодушевленный триумфом, медлить не стал. Красно-черные корабли вместе с пиратами врезались в асмайский берег, как нож входит в горячее масло. Гарнизоны, оставленные для защиты возводимых фортификаций, не смогли их сдержать: врага было слишком много, и он был слишком безжалостен. В тот день был уничтожен почти оконченный редут под Даренцей, и зеберийцы, опьяневшие от жажды крови и своих успехов, прошли почти на лигу вглубь материка, уничтожая все живое на своем пути. Они даже не брали пленных. Просто жестоко убивали. И учитывая, что люди так далеко от берега чувствовали себя в меньшей опасности и еще не успели разъехаться, крови в тот раз пролилось много.

И кровь эта, каждая её капля, была на совести Уилла Норана.

На Риверте было страшно смотреть. Он совершенно перестал спать, словно наказывая себя за промах, который ему, с его высочайшим самомнением и ничуть не меньшей требовательностью к себе, должен был казаться настоящим преступлением. Он поехал в асмайскую столицу, пытаясь хоть из-под земли добыть ещё корабли, но там не осталось уже ничего, кроме рыбацких шлюпов и торговых галеонов, толстопузых и неповоротливых. Им больше не на чем было воевать. Риверте вновь бросил все силы на возведение оборонительных сооружений, но всё, что он мог — это хаотично и далеко не всегда успешно отражать новые и новые атаки зеберийцев, которые с каждым разом все глубже и глубже вгрызались в сушу. К концу месяца почти пятая часть всего Асмая была разорена, сожжена и безвозвратно потеряна.

Потому что Риверте так и не удалось взять себя в руки. Разгром в морском бою (а вернее, то, что ему предшествовало) не просто подкосил его, а как будто совершенно уничтожил. Граф сильно похудел, так, что бледная кожа теперь пугающе четко очерчивала линию черепа на запавших, тронутых синевой щетины щеках. Глаза стали тусклыми, голос утратил былую зычность. Риверте как будто стал даже меньше ростом, потому что все время сутулился, и во время военных советов, слушая своих соратников, бестолково и наперебой предлагающих взаимоисключающие планы действия, уже не стоял за столом и не вышагивал вокруг стратегической карты, а просто сидел, подперев голову рукой, с бутылкой вина у локтя, и глядел на своих советников задумчивым, отсутствующим взглядом, словно в мыслях находился где-то невероятно далеко. Он и прежде терпел поражения, хотя, пожалуй, не столь сокрушительные, но всегда оправлялся от них, всегда поднимался и шел к своей цели дальше. Но теперь казалось, что у него нет никакой цели, кроме бутылки, к которой он прикладывался отныне не только по утрам и по вечерам, но и в течении целого дня. А хуже всего было то, что он все равно не пьянел. Словно не было в мире столько вина, чтобы позволить Фернану Риверте забыться.

Уилл смотрел на все это со стороны, из отдаления, с безопасного расстояния. Он ездил с Риверте по лагерям, городам и рыбацким деревушкам, следовал за ним молчаливо и неотступно, как делал многие годы. Он даже возил с собой материалы своей книги и тот складной походный столик работы шимранского мастера, который Риверте подарил ему в замке Барендо. Вещь и правда была очень удобная и, разглаживая пергамент поверх вишневой столешницы, Уилл вспоминал тот день, когда получил этот подарок, и надежды, которыми полнились тогда они оба — и Риверте, и Уилл. Что с ними произошло? Как они дошли до такого? И самое главное, во имя всего святого — почему Фернан Риверте сдался? Он ведь не сдавался никогда, ни перед врагом, ни перед императором, ни даже перед самим Богом — и в последнем, возможно, крылся источник всех его бед. Слишком гордый, чтобы принять поражение, слишком самоуверенный, чтобы поверить в то, что мир не всегда будет покорно склоняться к его ногам. Слишком ранимый, запутавшийся и одинокий, чтобы справиться с этим знанием. Почему, снова и снова спрашивал себя Уилл, почему так происходит, что с ним стало? Где его бьющая безудержным ключом сила, к которой я всегда припадал, как в живительному источнику, та сила, которая питала меня и придавала уверенности в себе и в правильности выбранного мной пути?