Ваше благородие. Дилогия (СИ) - Северюхин Олег Васильевич - Страница 101

– Мне, честно говоря, даже слушать стало страшно, – признался Алексей Второй.

– А дальше начались массовые репрессии и расстрелы антисоветских элементов, – продолжил я. – Миллионы людей были выселены в необустроенные места, потому что они были зажиточными крестьянами и в их хозяйствах было по одной или по две лошади. Создали Главное управление лагерей, ГУЛАГ и стали отправлять туда всех, кто был шибко грамотен, кто был дворянином, кто был красным командиром, но имел собственное мнение.

– Но так не может же быть, – протестовал ЕИВ.

– Ещё как может, – сказал я. – Ваш папенька тоже не гнушался отправкой революционеров на каторгу.

– А вы посчитайте, сколько революционеров было отправлено на каторгу нами и сравните со своим цифрами, – возразил Алексей Второй. – Я сравнил и сравнение получается чудовищным.

– И вы тоже это поняли, а в моё время было много людей, которые считали, что мало расстреливали и мало гнобили в концлагерях, – продолжил я рассказ. – Такую страну, как СССР, изолировали от всего мира, но советское правительство ограбило все монастыри и музеи и за национальные богатства американцы построили нам сотни заводов и электростанций. Как говорил Карл Маркс, нет таких преступлений, на которые пойдёт буржуазия, если у неё будет десять процентов прибыли. В СССР распевали песни: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», а мировые буржуи направляли к нам заводы в сборе и готовили материальную базу для мировой революции. Я не буду говорить про политику, но СССР стал союзником фашистской Германии, поздравлял её с победой над Польшей и над Францией, но в 1941 году сам подвергся нападению своего верного друга. Нападение было внезапным, хотя все его ожидали день и ночь. И армия не стала воевать за советскую власть. Разбежалась, сдалась в плен. За пять месяцев немцы дошли до Москвы. Как в тех стихах:

К войне готовы день и ночь,

Врага пускаем до столицы.

Потом, конечно, разобьём,

Но цену знают очевидцы.

Москву не сдали, но потом четыре года отвоёвывали свою территорию и полгода рвались к Берлину, который взяли, обильно полив русской кровью всю Европу. И через двадцать пять лет после этого я прибыл к вам. Оглядевшись и поняв, что всё у вас идёт так же, как шло у нас, я поклялся, что уберегу нашу Россию от заразы коммунизма и буду способствовать тому, чтобы она стала мировой державой первого порядка и кое‑что, вроде бы, мне удалось. С 1915 года войн у нас больше не было, но что‑то в стране не так, Какой‑то тормоз останавливает поступательное движение вперёд.

– Вы правы, – согласился со мной Алексей Второй, – но вы пока не в состоянии включиться в нашу политику. Чем я могу вам помочь?

– Мне даже Господь Бог не поможет, – сказал я. – Время никто не остановит и не заставит идти быстрее, чем это положено. Меня определяют в кадетский корпус, где я буду делать вид, что учу то, что мне давно известно и что я могу отчеканить назубок среди ночи.

– Я смогу вам помочь, – сказал мой собеседник. – Год проучитесь в кадетском корпусе, затем сдадите экстерном экзамены за военное училище, я присвою вам чин подпоручика и назначу флигель‑адъютантом цесаревича Николая Алексеевича. Поможете воспитать моего наследника и будете моим советником по особо важным вопросам. Как вам такое предложение?

В это время в комнату вошёл мальчик примерно моего нынешнего возраста и бросился с объятиями к своему отцу. Устроившись в ногах у ЕИВ, он спросил:

– Папенька, а это кто?

– Это Ангел, – сказал ЕИВ, – и скоро он будет твоим учителем? Ты согласен?

Мальчик внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Согласен!

– Ну иди, сынок, нам нужно закончить разговор, – и ЕИВ погладил сына по голове.

– А вы согласны? – спросил он меня.

– И я согласен, – сказал я, встав с кресла.

Глава 19

Время уже клонилось к вечеру, когда мы выехали в резиденцию гостеприимного хозяина графа Китченера.

Дорога была ровная, значит дураков в России стало меньше, мотор ровно урчал, по звуку Ролл‑Ройс, нужно будет уточнить, как дела с моторостроением и вообще с автомобильной отраслью промышленности, и убаюкивал: спи, спи, спи… Но мне не спалось. Воспоминания о той первой жизни нахлынули вновь. Родина – это там, где ты родился, но родное может быть и не совсем там. Родина может быть мать, а может быть и твою мать. Ни один здравомыслящий человек не побежит с Родины, если родина будет относиться к нему как к своему ребёнку, которого нужно защищать и помогать. А когда родина гнобит своих детей, затыкает им рты, садит в тюрьмы и отправляет на каторгу, расстреливает сотнями тысяч, то какая это родина?

Под звуки мотора мне вспомнилось стихотворение, которое я написал ещё в детские годы и за которое получил по шее от отца, потому что за это стихотворение могли репрессировать всю нашу семью. Стихотворение порвали, но память порвать нельзя.

Я хочу описать свою жизнь

На листочке из детской тетрадки,

Нарисую я все виражи,

Что проехал на детской лошадке.

Мы готовились к бурям и схваткам,

Нас всегда окружали враги,

Нам винтовка была вечной свахой

И тачанка подружка в пути.

Мы всегда воевали с всем миром,

Каждый день мы воюем с собой,

Каждый бой завершается пиром,

А наутро с больной головой

Снова думаем, с кем бы сразиться,

Где остался трёхглавый дракон,

Исчезают берёзки из ситца

И закон никому не закон.

Уже в полной темноте мы подъехали к гостевому флигелю, где нас ждал поздний ужин. Поужинав, мы легли спать, и я уснул так крепко, что даже не понятно, спал я или продолжал мои жизни.

Я сидел с гитарой у открытого окна, рядом сидела ненаглядная моя Марфа Никаноровна и мы на два голоса пели песню собственного сочинения:

Что‑то песни мои не поются,

И в гитаре моей грустный звук,

С голубою каёмочкой блюдце

Уронил со стола старый друг.

Где‑то счастье моё потерялось,

Заблудилось в далёком пути,

Я начну свою песню сначала,

Подберу лишь по вкусу мотив.

Я пою для себя и негромко,

И сижу я в открытом окне,

Улыбнётся краса‑незнакомка

И ещё подпоёт песню мне.

Я её завтра встречу у дома,

Предложу своё сердце и руку,

Я гусар и в моем эскадроне

Не обидят комэска супругу.

Офицерская жизнь не из лёгких,

Блеск погон и мелодия шпор

Привлекает вниманье красотки,

Но о дамах у нас разговор.

Им стихи мы свои посвящаем,

Под балконом поем серенады,

По утрам будим с кофе и чаем,

И в их честь загремят канонады.

Вот и песни мои вновь поются,

И в гитаре моей звонкий звук,

С голубою каёмочкой блюдце

Подарил мне вчера старый друг.

Утром меня еле разбудили.

– Вставай, засоня, – говорила мне мама, – уже солнце высоко, а ты всё спишь.

После завтрака нас пригласили к графу.

Граф принял нас в библиотеке и сообщил, что наш род занесён в Бархатную книгу дворянских родов России, что мы сегодня выезжаем к себе домой, что я зачислен в кадетский корпус, и что Анастас Иванович тоже остаётся здесь в качестве моего воспитателя в делах общественных и административных, и что ЕИВ будет лично наблюдать за моей учёбой в корпусе.