Лепесток красной розы (СИ) - Миланз Анна - Страница 57

― Объясните мне ваш мотив! ― требую, выделяя каждое слово. ― Зачем подставлять мою маму?

― Наверное, из-за того, что нас так воспитывают, Ханна. Мы идем наперекор стереотипам современности и чтим наши устои. В нас закладывают те взгляды, которые нестандартны другим, как например, вся ситуация с твоими родителями. ― Женщина сочувственно поглядывает на своего сына и снова нацепляет на лицо маску холодности. ― Мне очень жаль, что произошло несколько лет назад. Наши поступки с покойным мужем были лишены здравого смысла. Мы даже не знали, что твоя мама будет беременна. Думаю, если бы она сказала об этом Джозефу, все было бы по-другому.

Опускаю голову и сначала медленно, затем резко качаю головой:

― Ничего бы не было по-другому. Вы не переставали бы потешаться над моей мамой, ставили бы ее в неловкие положения и каждый раз напоминали бы ее статус…

Гляжу на отца, который не спускает глаз с меня, видимо, понимая, как сильно он смог надломить себя. Я не выражаю ничего на лице, остаюсь непреклонной к излишнему проявлению то ли понятия, то ли неизвестности.

― Ханна, я понимаю, ты зла на меня и своего отца. Но не вини его. Пусть вся твоя злость будет направлена на меня, ― говорит она уверенно, но никаких намеком на истинные раскаяние и теплоту нет. Ее тон лишен чувств. Обыденность.

― Что вам сделала моя мама? ― Сдерживаю подкрадывающиеся предательские слезы.

― Что? ― Невинно хлопает глазами.

― Что. Сделала. Вам. Моя. Мама?

Думаю, этот вопрос один из самых важных. Ключ к тому, что могло стать причиной такого изощренности.

― Полюбила твоего отца.

― И поэтому так ненавидите ее? ― Нервно смеюсь. ― Это глупо.

― Когда ты станешь матерью, то лучше поймешь мои чувства, ― вставляет она напоследок и запивает слова бокалом вина. Воцаряется тишина.

Мать и дитя понятия очень близкие, но и одновременно разные. Я не могу знать точно, какая связь образуется между ними. Одно мне ясно точно — женщина, любящая своего ребенка, не будет его ставить в свои рамки, не станет загонять, как корову в стойло, а примет все его идеи с ясной головой. Потому что жить на попечении своей мамы — это пуще не знанию, как самостоятельно жить, как себя реализовать в деятельности и найти свой путь.

Она удовлетворяла свои желания. На сына ей наплевать.

― Я ухожу, ― твердо заключаю и встаю со своего места, игнорируя свои внутренние отголоски. Все равно, как это выглядит со стороны. Я услышала главное от своей бабушки и некоторые пазлы смогли собраться воедино.

Еда так и остается остывать, пока по комнате раздается скрежет стула о мрамор или камня, и следую отсюда прочь. За спиной слышу, как кто-то поднимается с места и успевает нагнать на повороте в прихожую. Меня приобнимают за плечи.

― Ханна, успокойся. Что с тобой? ― Поправив выбившийся локон, Эрик заботливо заправляет за ухо.

― Я хочу отсюда уехать. Пожалуйста.

― Ты больше ничего не хочешь знать?

― Нет, ― шепчу и хватаюсь за его рубашку, комкая.― Отвезешь меня домой?

― Хорошо.

― Подожди, Ханна!?

Мы разлепляем объятья, когда к нам подходит отец. Он расширенными глазами смотрит на меня, восстанавливает дыхание, делая глубокие вдохи и маленькие выдохи, и все же выговаривает:

― Извини меня, что все получается не так, как хотелось тебе. Видимо, что-то не может склеиться в этом ворохе тайн. ― Скованно взмахивает руками. ― И прости, что так поступил с твоей мамой. Я ее очень люблю, малышка. Никогда и никого прежде не мог разлюбить.

― Ответь честно…

Делаю к нему шаг, от чего мы равняемся. Дочка вся похожая на своего отца.

― Ты будешь бороться за маму?

Мужчина улыбается, и морщинки сразу же собираются в уголках глаз.

― Поверь, больше всего на свете хочу вернуть ее.

― Тогда тебе придется постараться, ― в ответ выдавливаю хоть и вялую, но сердечную улыбку, успокаиваясь впервые за месяц. ― Возможно, в сердце мамы до сих пор есть незабытое местечко, только немного запылившееся. Не сделай ей больно снова. — Кладу на его плечо руку и слегка сжимаю. — Пока, папа.

― Пока…дочка.

Натягиваю в быстром темпе куртку, чему следует и молодой человек, вместе выходим на морозный воздух, встречая ночную стужу во всей своей красе. Фонари глухо горят, и когда я поднимаю голову, то могу разглядеть очертания маленьких бисеринок, окружавшие меня в эту самую минуту.

― Что собираешься делать дальше?

Закрываю глаза и вновь открываю, как только на разгоряченную щеку падает снежинка. Гляжу в непроглядную и бесконечную мглу, обнимаю себя и губами шепчу:

― Скоро Рождество. Надо искать подарки.

Эпилог

― Ну, Эрик! ― сбивчиво молю, выгибаясь в спине. ― Пожалуйста…

― Чего ты хочешь, Ханна? ― шепчет возле моего уха. Губами касается мочки уха, вызывая по телу приятную истому. Этот засранец пытается меня убить, пока мучительно сладкой игрой вытаптывает из меня всего каких-то пару слов.

― Ненавижу тебя! Ах!

Из меня вырывается глухой стон вперемешку с разлившимся теплом, когда его губы касаются чувствительной точки на шее, затем манящими движениями спускается ниже. Целует ключицы и впадинку между ними, слегка прикусывает над грудью, оставляет поцелуй в ложбинке, только после этих мучений припадает сначала к одной груди, не спеша кончиком языка играя с соском, потом к другой.

Пальцами зарываюсь в шевелюре парня, ногтями царапаю кожу, и глубокий рык Эрика вибрацией проходит по мне. Наше разгоряченное желание быть всегда наедине и желательно единым целым будоражит кровь, заставляет обо всем забыть на свете и погрузиться в это укоризненное притяжение.

Мы в Лондоне уже живем около двух недель и с момента приезда ни разу не смогли провести день вдали друг от друга. Дневные дела помогают нашим головам отвлечься от постоянных ссор, флирта, недомолвок, поцелуев, прогулок, непристойных вещей в открытом месте и отличного секса, но когда наступает вечер, я ничего не могу делать кроме как лежать либо на парне, либо под ним, либо рядом. А после наступает дичайшая слабость во всем теле, дарующая временный эффект понимания, что мы творили вчера, позавчера, три дня назад или неделю назад. Даже в колледже во время лекций я постоянно возвращаюсь к вечерам, вспоминания, где были его руки и какими были его губы, горячими и со вкусом мяты. Сложно противиться шарму моего Росса.

― Ты не ненавидишь меня, ― выдыхает струю воздуха на сосок, и я содрогаюсь от колючих мурашек, осыпавших грудь. ― Тебе будет сложно ненавидеть меня.

― Я ненавидела тебя, когда ты… ― Прикрываю глаза от наслаждения, когда костяшками пальцев Эрик начинает поглаживать складки. Я была непристойно мокрой. Руками лихорадочно обвожу крепкие мускулы, за месяц значительно увеличившиеся в объеме. Парень много ходил на тренировки по футболу, а после его увлечением стал только бокс, который помогал ему направлять свой пыл и злость в другое русло. ― Когда ты…подарил мне ту розу.

― А что с ней не так? ― Исподлобья глянув на меня блестящими глазами, он кровожадно стал наблюдать за мной, спускался все ниже и ниже, улыбаясь уголками губ от того, как ничтожно я плавлюсь под его влиянием.

― Ты…ты… ― Облизываю пересохшие губы. В ушах стоит ужасный шум, дышать стало невмоготу, словно я забыла, как это делается. ― Это было подло использовать ее…в качестве трофея…

Росс резко прерывается и выпрямляется, нависая надо мной. Его лицо в опасной близости, пять сантиметром расстояние, от чего, поддавшись вперед, и наши губы сольются в поцелуе. Взглядом изучает мое лицо: глаза, нос, приоткрытые губы, щеки, только останавливается, когда наши взгляды скрещиваются.

Океан и земля сливаются друг с другом.

― Та роза не была для меня важной вещью. Это лишь было условием. Ты ― моя роза, Ханна. Красная роза, выводящая из тьмы на свет. Пусть лепестки твои быстро завяли, но ты вновь расцвела, и вместе с тобой расцвел и я.

― Один из лепестков красной розы ― это одна из наших история, ― говорю я, закидывая руки на его плечи.