Охотники на Велеса (СИ) - Иванова Татьяна Всеволодовна - Страница 24

— Хорошенькая сказочка на ночь-то, — пробормотала Любава, поежившись. — Как раз уже стемнело. Особенно мораль расчудесная.

— Что-что?

— Ну урок, что ли. Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок. Урок тут, видимо, такой, что нечего делиться хлебом с незнакомыми голодными дедками, иначе найдут тебя мертвым на третий день.

— На второй…

В этот момент светильник затрещал и погас, Ростила принялась его разжигать. И тут дверь медленно открылась и в избу зашел…

Они обе громко заорали.

— Что происходит? — спросил Харальд.

— Мы подумали, что это не ты, а нечто, — нервно хихикнув, ответила Любава, — мужскую фигуру напоминающее. И испугались.

Ростила зажгла светильник. Харальд шагнул в неяркий круг света.

— Ты сейчас меня боишься, Ростила? — мягко спросил он.

Ростила стояла, опустив голову. Ее длинные волосы, переливались в неярком свете. Она казалась покрытой покрывалом из лунного света. Молчала. Харальд осторожно развернул ее лицом к себе.

— Ты прекраснее Фрейи, родная. Ты пойдешь сейчас со мной?

Ростила опустила голову еще ниже. Харальд притянул девицу к себе, легко поцеловал в голову и отпустил.

— Не хочешь, оставайся, — по-прежнему мягко сказал он, отступая на шаг.

— Я пойду, — еле слышно ответила Ростила. Откинула назад волосы, решительно сделала шаг вперед и обняла варяга за шею.

— Ничего не бойся, когда я рядом, — прошептал Харальд, подхватывая ее на руки и вынося из избы в сени.

— Наверное, в баньку пошли, — подумала Любава, после того, как хлопнула входная дверь. — Вряд ли по улицам гулять. Интересно, женится он на ней, или не женится? Не помню, чтобы он какую-то женщину раньше на руках носил.

На следующее утро Любава проснулась чуть свет, Ростилы не было. Дежа с тестом стояла нетронутая, прикрытая Творимировым тулупчиком. Почему-то у Ростилы именно Творимирова одёжа вызывала четкую уверенность, что тесто за ночь не убежит. Любава заглянула под тулупчик и вздохнула. Хорошо бы Харальд женился на Ростиле, хозяйкой та была изумительной. Тесто выглядело безупречно. Новгородка быстро растопила печь, поставила хлеб выпекаться, подхватила тулупчик и побежала в дружинную избу. Отдать тулупчик Творимиру и посмотреть, что происходит.

Там печь была уже растоплена, но выпекать хлеб мужики боялись. То, что Любаву не смутить никакими поверьями, они знали, а вот хрупкую душу Ростилы потревожить боялись. Они даже блюдечко с молоком, которое Ростила постоянно выставляла рядом с веником, для домового, не трогали, хотя спотыкались о него в полутьме и сдержанно ругались. Да блюдечко с молоком это еще ладно, гораздо хуже, например, была Ростилина уверенность, что ровно в полдень все должны прятаться в избу, чтобы Полуденница не навредила. Она сама на полчасика пряталась, и хорошо, что окошко закрывала, потому что не видела, если кто, неосторожный и не спрятавшийся, в это время по двору перемещался. Никому красавицу муромку расстраивать не хотелось, но мало ли какая надобность возникнет…

А что тут можно сказать? В Новгороде было достаточно скептиков христиан, которые в лучшем случае, глядели с молчаливой усмешкой на суеверных соседей, а то могли и вслух обсмеять. Поэтому цветы отеческих верований последнее время плохо росли на новгородской земле. А вот в Муромле они росли и цвели пышным цветом. Нельзя, ни в коем случае нельзя существам мужеского пола прикасаться к деже с тестом. Нельзя — и все тут. Поэтому Творимир и Негорад, лучше многих женщин сумевшие бы выпечь хлеб, беспомощно стояли возле дежи и с непривычной для них тоской смотрели друг на друга.

— Доброе утро, — весело сказала Любава, — Все хорошо. Не будет из-за вас ни недорода, ни мора вселенского. Я сама вымешу тесто и поставлю хлеб в печь. Творимир, твой тулуп в сенях.

— Любка, ты поправилась? — улыбнулся Негорад. — Как я рад тебя видеть здоровой. Я тебе не говорил, но все внутренности переворачивались, когда ты на лавке такая квелая сидела.

— А не от голода, — понятливо уточнила Любава, подходя к деже, — внутренность-то твоя переворачивалась?

— И то верно, — вздохнул Негорад, поднимая смеющийся взор к потолку. — Ты вроде своя. Знаешь, какой я прожорливый. А перед другими неудобно. Особенно перед такими красивыми, — он оглянулся, не вошел ли случайно Харальд.

Но только когда хлебы выпеклись окончательно, в избу зашел их Старшой, сильно рассеянный. Любава поколебалась, начинать с ним разговор или не начинать, но решила начать. Ближе к вечеру могло стать еще хуже.

— Харальд, слышишь, я завтра с Сольмиром пойду в святилище. Слышишь?

— Слышу, — ответил варяг и не к месту улыбнулся.

— А где Ростила?

— Спит еще. И не надо ее будить.

Солнечные лучи освещали избу, превращая деревянную горницу в сказочные хоромы, потрескивала печь, аромат выпекшегося хлеба витал вокруг печи. Харальд подошел к окну и тихо заговорил на своем родном языке.

— Ты сочинил вису, Харальд? — удивленно спросила Любава. — Переведи, а… Я поняла только про пепелище, зарастающее багряными цветами. Багряными цветами любви? Я правильно перевела?

Харальд отступил от окна, сквозь зубы помянул князя асов, то есть, Одина, также раздобытый Одином в пещере прекрасной женщины одрёрир, то есть напиток поэтов, и приставучая новгородка увидела, что варяг покраснел. Такое зрелище она созерцала в первый раз в своей жизни, и потому потеряла дар речи. Харальд тоже молчал. Потом со двора донеслось пение. Ростила вывешивала сушиться мокрые вещи. Она их вывешивала уже третий день. А на ночь снимала и складывала в сенях. Потому как не должно оставлять мокрое белье на ночь на веревках, иначе в Муромле кто-нибудь повесится. Новгородцы терпели. Хотя Любаве очень не хватало ее теплой шерстяной свитки, в которой она была на болотах, но пусть муромцы живут счастливо и припеваючи.

Новгородка вышла во двор. Ростила счастливо и припеваючи вешала мокрые вещи сушиться, а на ее правом запястье сверкал в лучах солнца широкий серебряный браслет, которого вчера точно не было. Любава обняла подругу сзади за плечи.

— Все хорошо?

Ростила развернулась к ней, обняла и прошептала в самое ухо.

— Ох, хорошо. Так хорошо.

Она поцеловала браслет на собственном запястье и снова прижалась к Любаве.

— Когда с тобой твой милый, твой ладо, это совсем не так, как если кто чужой, — еле слышно произнесла Нежатовна и смутилась окончательно. Снова принялась поправлять влажные вещи на веревке.

— О чем и речь, — с умным видом вздохнула Любава. — Потому-то наш князь и запрещает все эти Купальские ночи и Волчьи дни. Князь Ярослав знает, что делает. Да и жена у него сообразительная.

— Любка, нужна твоя помощь, — сзади окликнул девушку Негорад. Та подобрала вышитый голубыми цветами подол и стремительно побежала к нему навстречу. После болезни ей было так приятно бегать. Воин подхватил ее и поставил рядом с собой. Иначе бы Любава промахнулась с разгону.

— А, растеряла навыки без тренировок, — с обычной улыбкой сказал воин. — Там Дроздик наш не пошел к своим певцам-сказителям. Думает, что спрятался, и плачет.

— Дроздик? А где он думает, что спрятался?

— На конюшне. Рядом с твоей Гуленой.

На конюшню Любава вошла одна. Мальчик действительно забился в самый угол.

— Дроздик, Дроздик, ты чего? — певуче вопросила девушк, загородив мальчику выход. — Может, вместе что сообразим? Еще Сольмира можно попросить, я, правда, не знаю, о чем. Он добрый, хотя и ругачий иногда.

Мальчик пробурчал сквозь слезы, что его не взяли петь на свадьбу. А он так готовился. Просто, он еще давно поссорился с братом невесты. Потому как этот брат с дружками заставляли Нежку отгрызть лапку у крота, чтобы извести бородавку.

— Представь, Любава, у крота, да еще живого, надо было лапку зубами отгрызть. Нежка не хотел, а они его заставляли. Я заступился. Сказал, что если им надо, пусть сами у крота лапки и отгрызают. А Нежка им не собака. Они, вишь, отстали, а сами зло затаили. Чего я полез? А не полез бы, мамка моя бы не одобрила.