Четвертый кодекс (СИ) - Виноградов Павел Владимирович "Палимпсест_2" - Страница 5

«Как же это по календарю майя будет?» – зачем-то задалась вопросом Илона и стала напряженно переводить даты в уме.

Ей было нужно чем-то отвлечься.

Евгений докурил папиросу и раздавил ее в пепельнице.

- Лона, слушай… – кажется, он не знал, как начать.

Она замерла.

- Ты же знаешь, – медленно продолжал он. – Сохранилось три кодекса…

Такого она не ожидала. Чего угодно - «будь моей женой», «я агент ЦРУ (КГБ)», да пусть даже «я инопланетянин». Но только не снова про письменность майя! Он вообще может думать и говорить о чем-то другом?..

Да, конечно, она прекрасно знала, что до наших дней сохранились всего три подлинных майяских рукописи – Дрезденский, Парижский и Мадридский кодексы. Недавно возник четвертый, но он наверняка был подделкой. И копии этих трех кодексов каким-то неясным образом оказались у ЕВК, когда он был еще подающим надежды студентом. Он работал с ними, и выяснил, что, вопреки общему научному мнению, иероглифы майя – не идеограммы, а система фонетического письма, и… Да к чему он это, Господи? Решил провести ей экзамен на ночь глядя?..

«12.18.17.9.13 по длинному счету, 3 Бен по цолькину и 6 Сак по хаабу», – вдруг четко возникла в голове Илоны сегодняшняя дата. Она даже явственно видела майяские символы.

- На самом деле их четыре, – ровно продолжил Евгений.

Она мгновенно забыла о календаре и удивленно взглянула на мужчину.

- Ты же говорил, что кодекс Гролье…

- Да, тот фальшак, – он нетерпеливо махнул рукой. – Я о том, который никак не называется... Он у меня. Уже давно.

Это прозвучало, примерно, как заявление: «У меня на кухне висит неизвестный подлинник да Винчи». Илона недоуменно смотрела на Евгения, который говорил все быстрее, словно в нем что-то прорвалось.

- Я без него ничего бы не смог расшифровать… И никто бы не смог. Там иллюстрации… рисунки… В общем, не билингва, конечно, но такой Розеттский камень своеобразный. Да вот, посмотри сама.

Он сунул руку во внутренний карман своего потертого старомодного пиджака и вытащил деревянный, потемневший от времени пенал. Откинул металлические застежки и…

Илона не верила своим глазам. Да, это был кодекс майя – сложенное гармошкой ветхое полотнище, исписанное с обеих сторон иероглифами и рисунками. И в превосходной сохранности. Только вот… Он был сделан явно не из аматля – бумаги из коры фикусов, на которой писали в древнем Юкатане.

- Оленья кожа, - кивнул Евгений, заметивший ее недоумение.

- Но ведь…

- Да, на коже они писали в классический период. Начало седьмого века примерно.

Илона задохнулась от изумления: все сохранившиеся кодексы были написаны на пятьсот – восемьсот лет позже. На Юкатане, в жаркой сырости, с мириадой точащих все насекомых, никакие спрятанные рукописи не имели шансов сохраниться дольше.

- Ты уверен?..

- Что он подлинный? Да. Полностью.

Илона жадно рассматривала драгоценность. Потрясающе! Аспирантка Кромлеха, старший научный сотрудник Музея антропологии и этнографии, защитившая кандидатскую по семиотике майяских текстов, Илона прекрасно видела, что этот кодекс в корне отличается не только от прочих сохранившихся, но и всех остальных известных письменных памятников майя.

- Я не понимаю, – пожаловалась она, оторвав взгляд от рукописи. – Чушь какая-то получается…

- Архаический язык. Для более поздних майя он был, как для нас церковнославянский.

- И ты это понимаешь?

- Более чем.

Что-то в его тоне насторожило Илону. Она внимательно взглянула ему в лицо. В свете луны оно было загадочным, как лик древнего изваяния.

- Что там?

- Что-то вроде молитвы царя-жреца богу Болон Йокте, плач по умершей жене и наставления потомку. Это в общем.

- Откуда он вообще? Почему о нем никто не знал?!

- Нашли в двадцатых годах немцы. В Чичен-Ице, в «Церкви» рядом с «Домом монашек», кажется. Грабители могил. Сами не поняли, что нашли. Экспедиция фон дер Гольца.

- А к тебе как попал? И почему никто про него не знает?

- Потому и не знает…

Женька Кромлех. Германский рейх. Восточная Пруссия. Поместье барона фон дер Гольца. 18 апреля 1945 года

Канонада на востоке с каждым днем становилась громче, заполняя собой все небо. И по небу этому летели самолеты с красными звездами на крыльях – много, днем и ночью. Они летели бомбить Пиллау.

Накануне Женьку, вместе с другими остарбайтерами, забрали на работы в поместье херра барона.

Прошло три года с тех пор, как Женьку, гостившего на каникулах у родственников матери под Харьковом и попавшего под оккупацию, немцы, вместе с толпой других мальчишек и девчонок, вывели из кинотеатра, погрузили в вагоны и отправили в Германию.

За это время он стал совсем взрослым. Худой, высокий, чуть сутулый, с жесткой линией рта, крепкий и жилистый от тяжелой деревенской работы, он выглядел куда старше своих четырнадцати. Лишь большие голубые глаза оставались ясными, как у ребенка.

Он уже очень прилично говорил по-немецки. В деревне, куда остарбайтеры ходили по воскресеньям, с удовольствием вырываясь из своего барака на двадцать человек, на него с интересом поглядывали местные молоденькие фройляйн. Их можно было понять – немецких парней неуклонно перемалывали фронты. А жизнь шла. Девчонок не останавливал даже риск – за связь с парнем, носившим белую нашивку с надписью «OST» их могли выставить к позорному столбу. Ну а унтерменша отправили бы в концлагерь. Однако в сельской местности нравы были гораздо свободнее и мягче.

В общем, хорошенькая шестнадцатилетняя Моника уже много раз уединялась с Женькой то в соседнем леске, то на сеновале.

Ему было это приятно, но особого восторга он не ощущал. У него была тайна, которая доставляла куда большую радость, чем общение с девушкой. Тайна эта сопровождала его всегда, но в эти годы неволи она одна давала ему силы выжить. Все, кто общался с ним – и братья по несчастью, угнанные из СССР, и двусмысленные галичане с поляками, и даже немцы подсознательно чувствовали в нем что-то непонятное и… не то чтобы сторонились его, но обходись с ним с какой-то боязливой осторожностью.

Несколько раз он руками лечил всякие хвори у товарищей по бараку. Он не помнил, когда в нем появилась эта способность – точно, уже после удара по голове и больницы. Просто знал, что, если положит на стонущего человека руки, тому станет легче. И делал так, не особо задумываясь ни о природе своей способности, ни о том, что эти случаи заставляют окружающих людей смотреть на него иначе, чем на всех прочих.

Еще он часто наперед знал, что будет. Когда хромой дядька Моники застукал их вдвоем и набросился на него с дикими немецкими ругательствами и огромной палкой, Женька только посмотрел на него, зная, что тот сейчас остановится, опустит палку, повернется и молча пойдет прочь. И ни слова потом никому не скажет об этом случае. Так и вышло. Подобные вещи бывали с Женькой не так чтобы часто, но – бывали.

И он все время видел сны. Засыпал, зная, что спит, а во сне имел волю: мог, например, поднести к лицу руки и рассмотреть их, мог куда-то пойти, вернее, поплыть сквозь пространство, как бывает с сонным сознанием. Но это были не обычные невнятные видения – пережеванная подсознанием реальность. Это и была реальность – иная.

Иногда он попадал так в какие-то совсем невероятные места, если их вообще можно так называть. Там не было ничего, кроме буйных красок, каких-то циклопических разноцветных слоев бытия, которые переплетались и смешивались, непрерывно образуя новые узоры, словно он оказался внутри огромного калейдоскопа.

Это было грандиозно, ужасно и захватывающе, но, когда ему надоедало вариться во вселенских энергетических потоках, он просто засыпал среди них – засыпал во сне. И шел в одно из знакомых мест. Иногда отправлялся проведать родителей и братьев. Он видел их в реальном времени, слышал их разговоры и знал, что они живы и где сейчас находятся. Но сам показаться им не мог.