Попаданец в себя, 1965 год (СИ) - Круковер Владимир Исаевич - Страница 14

– Сидеть везде можно, – ответствовал вор. И наглядно присел на корточки.

Потекло время.

Если бы кто послушал нас с вором – потерялся бы. Я разыгрывал из себя «антиллегента». Наблюдать за нашей беседой уморительно. Но наблюдать некому. Штатные наблюдатели – коридорные надзиратели – заглядывают в глазок редко, они давно отупели от своей сторожевой службы и предпочитают проводить время в тоскливом созерцании собственного пупка днем, а вечером отводят душу у женских камер. Надзиратели-женщины ненавидят представителей обеих полов, время на подглядывание за мужиками, в отличие от надзирателей-мужчин, не тратят, а выбирают себе в жертву одну камеру и начинают «доставать» ее жителей разнообразными придирками.

Вот небольшой пример диалога между мной и вором – Штырем. Оба от беседы получают взаимное удовольствие.

Я. – Вот помню, уважаемый Штырь, на банкете в Венгрии нам подавали удивительное блюдо. Берется, знаете ли, целый набор нежнейших осерди теленка.

Ш. – Чего, чего берется?

Я. – Осерди. Грубо говоря, различные внутренние органы. Сердце, почки, легкие…

Ш. – Так бы и говорил – кишки.

Я. – Ну, не совсем кишки… Впрочем, приближенно можно считать осерди аналогом куриных потрошков.

Ш. – Чем считать?

Я. – Аналогом. Это нечто вроде синонимов в семантическом анализе языковых структур.

Ш. – Слушай, псих! Кончай пиздеть!! Прикалываешь про жратву – прикалывай. А темнить фраерам в белых фартуках будешь. Ну, че вылупился! Трепись дальше, интересно же.

Я. – Простите, на чем я остановился?

Ш. – На кишках и на этих, как их? – синонимах.

Я. – Да, да. И вот эти телячьи, свежайшие осерди или, как мы условились их называть, – внутренние органы теленка тушатся с различными овощами. А овощей, скажу я вам, в Венгрии небывало много. И все – прямо с грядки. И, конечно же, различные пряности, травы. Тут вам и белый корень, и кориандр, и петрушечка с укропом… В общем, десятки наименований. Готовится блюдо по заказу. Пока вы расслабляетесь за холодными закусками – официант уже катит столик с керамическими, подогретыми мисочками. Осерди раскладываются на глазах клиента, аромат, скажу вам, неописуемый. Тут же, на столике, поднос с различными соусами. И запотевшая, прямо со льда, длинная бутылка прекрасного венгерского Токая.

Если учесть, что диалог протекает в день летный, то есть в день, когда горячее в карцер не подают, ограничивая заключенных кружкой кипятка и куском хлеба тюремной выпечки, то живые картины моего повествования из первой жизни вызывают у Штыря чувства вполне адекватные.

– Ибена вошь! – восклицает он. – Мы, помню, сельмаг поставили. Вот нажрались тогда. Я три банки шпрот срубал, банку тушенки и бутылку водки выпил. А закусывали конфетами, «Красная шапочка» называются. Я с тех пор на конфеты смотреть не могу, сразу блевать тянет.

Мысли о еде вызывают у него интересную мысль.

– Слушай, Маэстро, – говорит он, – слушай сюда. Я тебе, конечно, не советчик, но, если все, как ты прикалывал, – и теракт, и прочее, то чего вола за хвост тянуть? Греби на себя мелочевку, как следак просит. Один хрен по поглощению главная статья все остальные под себя возьмет. А следака коли, коли его, падлу. Чефар, да пусть индюшку несет, «слоника». Курево. Шамовку. Денег пусть на отоварку кинет, им, следакам, бабки на ведение дел дают, не думай. А ты – подследственный, ты пока не за судом – за следователем. Тебе отоварка положена.

Штырь крепкий мужик, с понятиями. И речь его меняется соответственно обстоятельствам, он не блещет эрудицией, но умен и практик бывалый. В моем деле он ни шиша не понимает, помочь хочет искренне, но ситуация никак не синхронна с его воровским опытом.

Думается мне, что и следователи в растерянности – моего явления на местах аварий никак не достаточно для обвинения. Та действительно на меня и наводнение свалить надо. Но сие – абсурд. Так что, или отпустят вскоре, или назначат крайним и фальсифицируют доказательную базу.

Глава 21. Москва, следственный изолятор, освобождение

Хоть и не долго пробыл в этом мире инферно, в этой смрадной могиле людского достоинства, но весь провонял сложным набором отвратительных запахов. И сейчас подсчитываю мелочь, стоя недалеко от сизо – у Краснопресненской бани. На улицах жара, так что смогу постираться и одеться в мокрое. Только в общем зале не приветствуют постирушки. Или я не вжился в советские реалии, и тут кто-то стирает белье.

Тщетно ищу в памяти аналогию из первой жизни. Да, в провинциальных банях того-нанешнего времени наблюдались постирушки. Но это-то – столичная!

Как я и предполагал, следак вызвал меня рано утром на следующие сутки. Он выложил на стол обрывки бумаг, тетрадь и сберкнижку на предъявителя.

– Нехилые у вас доходы, – сказал-спросил, тыча пальцем в цифру: 5 тысяч рублей.

– В море на Дальнем Востоке работал, страховку за кораблекрушение получил, папа денег оставил, все собрал для Москвы, чтоб на первых порах тут обосноваться.

– Принимается. Что ваш папа был профессором мы знаем. Следствие доказало вашу непричастность к случившимся катаклизмам. Мы встретились с работниками газеты Известия, с теми, которым вы пообещали три статьи за три дня. Остатки этих статей тоже изучили. Так что, приношу извинение от имени следствия. Вы свободны.

Ну, а дальше все банально и кайфово. Освобождаться всегда прекрасно, даже после такого маленького срока. Так что у меня праздник, но пока не помоюсь и не простирнусь – не хочу и не могу даже в сберкассу идти. В баню, только в баню.

Я нашел пару гривенников за подкладкой и все же получил на два часа отдельный номер. С душем. И на мыло «Гвоздика» хватило. И сперва намылил всю одежду, помял её ногами, одновременно крутясь под теплыми струйками, потом еще раз намылил и вновь полоскал её под ногами, а потом начал прямо под душем выжимать и мочить, выжимать и мочить. И наконец, развесив на крючках вешалки мокрую стал доматываться и сам, особенно голову и отросшую щетинку бороды.

Когда-то я жил в этих краях, в общаге военного завода, изготавливающего упаковки для боевых ракет и еще какое-то оборудование для ракетчиков. После перестройки завод перешел на хозяйственную муру, общежитие перестало быть режимным, часть здания занял полууголовный бывший штангист (тогда много спортсменов ушло в криминал), который перепродавал книги. У него был опытный менеджер, а мне он заказал несколько книг по собаководству (я тогда уже был известен московскому читателю, как специалист в кинологии) и помог с отдельной комнатой в общаге.

И общага сия была через улицу от бани. И я её постоянным посетителем. Еще Николай Михайлович Карамзин писал: «Дмитрий Самозванец никогда не ходил в баню: жители московские заключили из этого, что он не русский». Так что мне – еврею сам бог велел почаще купаться.

Бани на Пресне в Москве многие десятилетия именовали уважительно – Бирюковскими.

В стародавние времена Пресня славилась своей чистейшей водой, которую водовозы развозили по всей Москве. Набирали её из колодца Студенец. От этого колодца со студеною водою и получил название целый район Пресни, сохранившийся в названиях Студенецких улицы, парка, сквера.

Да и в реке Пресня текла хорошая вода, поэтому в 1806 году на реке были устроены пруды и сад для народных гуляний, а рядом с ними – городские бани, в которые поступала вода как из самой Пресни, так и привозилась со Студенца.

В середине XIX века у города бани купили разбогатевшие ямщики Бирюковы, в семье которых они оставались до Октябрьской революции 1917 года.

Бирюковы были ямщиками московской Рогожской слободы, старообрядцами, уважавшими народные обычаи, и особенно те, которые касались банной культуры.

Ямщики посещали баню после каждого возвращения в Москву из дальнего пути, то есть по 2–3 раза в неделю. Поход в баню торжественно обставлялся: впереди шествовал глава семейства с веником, за ним – супруга с «мыльною корзиною», затем дети, родня, несшие шайки, самовар и калачи.