Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Попаданец в себя, 1960 год (СИ) - Круковер Владимир Исаевич - Страница 13


13
Изменить размер шрифта:

Сибирский рынок перед Новым годом — это изобилие. Это — мороженные морошка и клюква, брусника и жимолость, это — засоленная в банках черемша, соленая капуста в ладных бочках, кедровые орехи каленые и простые, грибы маслята, грузди, рыжики, это — омуль соленый, копченый и свежий, сиги и осетры, таймень и ленок, хариуз и сом, ценимый за печень. Это — мясо, которое не купишь и в Москве: медвежатина, сохатина, зайчатина, оленина, козлятина… Это — птица, вызывающая зависть у гурманов столицы: глухарь, тетерев, куропатка, рябчик, дикий гусь и дикая утка кряква. Описывать сибирский рынок тех далеких лет — дело бесполезное, тут надо писать роман, писать, истекая слюной. Здесь же можно купить живых животных. И не только домашних. Бурят в унтах и оленьей дохе продает медвежонка, заросший бородой киржак — лисят, тофалар (редчайшая нация Саян) — бельчонка. Белочка маленькая, умещается в кулаке.

Конец декабря. Иркутск утопает в снегу, деревянные халупы засыпаны им до окон. А в первом пятиэтажном доме города в просторных квартирах с высокими потолками (их потом назовут сталинскими) отгорает третья свеча хануки; вопреки закону огни стоят далеко от окна, чтобы прохожий не мог видеть их с улицы — страх перед режимом еще очень велик.

Подъезд, деревянные почтовые ящики, переполненные прессой. Для старших — «Правда», подписка обязательна, вне зависимости от партийности. Для молодежи — «Комсомольская правда», подписка обязательна. Для малышей — «Пионерская правда». «Огонек», «Известия», «Крокодил»… подписка не обязательна, на обложке — цветная фотография первого шагающего экскаватора, собравшего в ковш взяточников, бюрократов, пьяниц и прогульщиков, на внутренней полосе — карикатура, высмеивающая стиляг: расклешенные брюки, длинные волосы, непременная гитара в руках.

Почти в каждой квартире этого дома — пианино или скрипка, проклятие еврейских мальчиков и девочек. На мальчиках — непременный матроский костюмчик с короткими штанишками и противные прищепки для чулков, девочки одеты в платья с тугими лифами и обильными кружевами.

В длинных коридорах этих квартир среди обычной обуви стоят высокие валенки, «катанки», а на вешалках, кроме зимних пальто с каракулевыми воротниками, — обязательные «извозчичьи» тулупы.

В каждой квартире — ёлка. Изготовление елочных игрушек — дополнительный праздник для детей. Что не мешает им дожидаться и рождественских подарков.

Первый профессиональный врач, ссыльный Фидлер, появился в Сибири в 1607 году. Спустя более чем сто лет, в 1737 году, согласно указу правительства в “знатных городах империи” были введены должности городских врачей. Первым иркутским лекарем стал Иоганн Ваксман.

Нынешние врачи уже не ссыльные, хрущевская реформа превратила их в свободных граждан. Но почти никто не уедет из города, ставшего родным. Они готовятся к встрече русского Нового года и еще не знают, что многие из них войдут не только в историю города, но и в международную историю медицины, что этот дом, в который неизбежно вселятся «новые русские» будет украшен бронзовыми табличками: профессор Ходос — невропатолог, профессор Круковер — лепролог и отоларинголог, профессор Сумбаев — психиатр, профессор Франк-Каменецкий, профессора Серкина, Филениус, Брикман и другие…

Мой мальчик хрустит валенками по рыночной наледи, тащит за мамой авоськи, клянчит купить ему на Новый год часы «Спортивные» за 46 рублей. Он что, так и не покопался в нижнем ящике шкафа, где лежат его старые игрушки? Именно там я, будучи в сознании, заначил заработанные деньги. К тому же его теперешние часы — папина раритетная «победа» на ремешке из натуральной кожи, гораздо круче. Да, здоровый циферблат и часы большие, толстые. Но нацепить их в двадцать первом веке было бы эпатажно.

А я сижу (парю, нахожусь, располагаюсь…) в неком уголке мозга, огороженный прозрачным коконом, и размышляю без тревог и страстей. Всегда меня расстраивали фразы разных писателей об их ПЕРВОМ ВОСПОМИНАНИИ. Так что я пытался несколько раз страивать[24], так как у любого нормального человека ранних воспоминаний всегда несколько и они всегда смещены во времени, не чётко привязаны хронологически. Сия торжественная фраза — всего лишь литературный приём, который мне глубоко неприятен, как неприятен и стиль Буковского в его «Хлебе с ветчиной», с его мелочным и каким-то СМАКУЮЩИМ перечислением подробностей из жизни заурядного семейства в заурядном быте заурядного существования.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Впрочем, мне неприятны ВСЕ книги Буковского, которого я читал без отрыва, проклиная автора за назойливость и грубость. Особенно меня взбесили его стихи. Да и как могут не взбесить бредовые строки о старых нищенках или облезлых попугаях. Или о ревности, вот такие хотя бы:

«Эта дамочка вечно ко мне цеплялась —
И то ей не так, и это…
«Кто спину тебе исцарапал?»
«Да без понятия, детка, наверно —
ты…»
«Спутался с новой шлюхой?!»
«Что за засос на шее?
Горячая, видно, девка!»
«Где? Детка, я ничего не вижу».
«Где?! Вот же! Слева — на шее,
Слева!
Видно, завел ты ее круто!»
«Чей у тебя номер записан
На спичечном коробке?»
«Что там за номер?»
«Вот этот вот! Телефонный!
И почерк — женский!»
Где тут поэзия, спрашивается!»[25]

А кому может понравится вот такая проза:

«Мне уже стукнуло 50, и с женщиной в постели я не был четыре года. Друзей-женщин у меня не водилось. Я смотрел на женщин всякий раз, когда проходил мимо на улицах или в других местах, но смотрел без желанья и с ощущением тщетности. Дрочил я регулярно, но сама мысль завести отношения с женщиной — даже на несексуальной основе — была выше моего воображения. У меня была дочь 6 лет, внебрачная. Она жила с матерью, а я платил алименты. Я был женат много лет назад, когда мне было 35. Тот брак длился два с половиной года.

Моя жена со мной разошлась. Влюблен я был всего один раз. Она умерла от острого алкоголизма. Умерла в 48, а мне было 38. Жена была на 12 лет моложе меня. Я полагаю, сейчас она тоже уже умерла, хотя не уверен. 6 лет после развода она писала мне длинные письма к каждому Рождеству. Я ни разу не ответил…»[26]

Такое впечатление, что Буковский жил себе, пьянствовал, курил наркотик, неряшливо вёл быт, а параллельно описывал свою жизнь, составлял некие художественные отчёты, акцентируя внимания лишь на самом грязном и убогом. Недаром он прославился, как автор колонки «Записки старого козла»… Хорошо бы ещё добавить — «немецкого козла»! То его привлекала «Макулатура», то — «Почтовое отделение», или «Женщины», или «Голливуд», а то и «Рисковая игра в марихуану». Даже сценарий кинофильма был про «Пьянь»!

Чтение Буковского подобно ковырянию пальцем в зудящем, гнойном прыще. И больно, и противно и хочется ещё. (Старые люди примут другую аналогию — чесать кожу мошонки: у старых людей всегда чешется, зудит кожа мошонки, что является признаком начинающегося диабета). Кстати, широкая известность писателя в Европе и в США свидетельствует лишь о порочности его потенциальных поклонников. Ведь пороки в этих странах тщательно замаскированы, скрыты внешним благополучием, качественной туалетной бумагой и лощеными рожами обывателей. В России он такой признательности не добился, ибо у нас и своей нищеты, грязи хватает, а люди более открыты, душевны. Русскому человеку, в отличии от европейца, не в кайф исследовать микробы в чужих задницах.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})