Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович - Страница 20

Странным и необычным становится для нас этот день. Мы почти не притрагиваемся к инструменту и, пользуясь теплой погодой, буквально отдыхаем — случай поистине небывалый в лагерной обстановке. Точно так же ведут себя конвоиры и на обратном пути в лагерь. Упоенные обманчивой свободой, мы торжествуем и позволяем себе вдоволь поболтать дорогой. Ничто не сокращает так однообразность передвижения, как эти дружественные беседы в пути. В них мы воскрешаем светлые дни прошлой жизни, образы близких и дорогих нам людей, смакуем всевозможные домашние блюда, перебираем все, что мило душе и дорого сердцу. Да и мало ли о чем можно болтать, будучи в хорошем настроении! К тому же нам никто сегодня в этом не мешает.

Вернувшись в лагерь, мы расходимся по палаткам и, собравшись у печки, не прекращаем оживленно обсуждать события истекшего дня.

— И что-сь это стряслось с душегубами? — недоумевает Папа Римский. — И не припомню такого. Даже не тявкнули за весь день ни разу.

— Завтра наверстают, — обещает Павло. — Двойную порцию отбивных по ребрам обязательно получишь.

Задетый за живое, Папа пробует было огрызнуться, но, поднятый на смех, тут же умолкает.

Достаточно изучив немцев, мы не можем не согласиться с Павло.

— Просто стих такой сегодня на них нашел. Завтра все пойдет по-старому, прежним порядком, — приходим мы к выводу.

Но, к нашему удивлению, и следующий, и последующие дни проходят таким же образом. Мы не узнаем прежних постовых. Они не только не придираются к нам, но даже не единым звуком не напоминают о себе. Помимо этого немцы несколько улучшили наше питание: сытнее стала лагерная баланда, и незначительно правда, но увеличен хлебный паек. Теперь никто из нас не объясняет это простой случайностью. Теряясь в догадках, мы благодушествуем и преисполнены самых радужных надежд на будущее. Один Осокин не разделяет наших взглядов.

— Не нравится мне все это! — признается он. — Никак не пойму, чего они этим хотят достичь, чего добиваются? Одно знаю, что хорошего от них ждать нечего. Фашисты они и останутся фашистами. Просто задумали что-то. А хорошего они не придумают. Неспроста это, поверьте!

— Верь — не верь, а вот и тебя теперь даже пальцем не трогают, — пытается кто-то перечить Осокину.

— А по мне, так уж лучше бы били. Не верю я им! Хуже побоев эта их неожиданная заботливость, и к добру она не приведет, — стоит на своем Андрей.

Мы соглашаемся с этим заключением Осокина. Да и как не согласиться? Конечно, поведение немцев загадочно и непонятно. Но после слов Андрея и нам становится очевидно, что немцы готовят какой-то подвох. Действительно, немцы прекратили побои. Это — факт! Но, уложив события последних дней в одну цепочку, мы вдруг отчетливо осознаем, что немцы стали проявлять уж очень подозрительный интерес к некоторым из нас, внимательно присматриваясь к каждому и словно изучая нас. Теперь поведение немцев заставило нас насторожиться. И вовремя!

Так, на следующий день флегматичный ефрейтор Бобик, бывший колбасник, внешне совершенно равнодушен к тому, что и как мы делаем. Ни одной угрозой, ни одним ругательством он не принуждает нас к работе, но мы замечаем, как он украдкой следит за нами. Прогуливаясь в нескольких шагах от нас, он останавливается и закуривает сигарету. Желанный табачный дымок щекочет нам ноздри. Зорко следит за его сигаретой Жилин, выжидая момент, когда окурок, брошенный постовым, падет на снег. Его невоздержанность при этом нам всем давно известна, и эта отвратительная черта Козьмы уже не раз открыто нами осуждалась. Желание курить у каждого из нас огромно, но тем не менее, подбирая окурки, мы стараемся делать это по возможности не столь приметно. Бобик замечает жадный взгляд Жилина. Разгадав замысел Козьмы, он проходит мимо и у самых ног его неожиданно швыряет замусоленный окурок на утоптанный ногами снег. Стремительно кидается за ним Жилин и тут же, вложив его в самодельный мундштук, жадно затягивается, стараясь не выпустить изо рта ни одной струйки дыма.

— Ну и жадюга же ты, Козьма, как погляжу! — выговаривает ему Осокин. — Мало у тебя табаку в запасе! Можно бы уже, кажись, на окурки-то и не зариться.

Ничуть не задетый за живое и отнюдь не думая оправдываться, Козьма с тупым равнодушием ссылается на нашу зависть.

— Дерево просто — не человек! — гневно вскипает Андрей.

Прислушиваясь к их перебранке, Бобик не сводит с обоих внимательно изучающих глаз. Подойдя к Жилину, он осведомляется:

— Нихте раухен?[32]

— Я, я! Найн табак, гер вахман![33]

К нашему изумлению, Бобик неожиданно для всех лезет в карман и, вытряхнув портсигар, подает Козьме сигарету. С той же нескрываемой жадностью схватив ее, Козьма прячет подачку в потайной карман.

— Гут арбайтен![34] — поощряет его лучше работать Бобик.

Купленный необычным вниманием и неожиданной милостью, Козьма с усердием принимается за работу и начинает неистово долбить мерзлую землю. Не спуская с него глаз, Бобик внимательно следит за ним и, отойдя в сторону, долго хмурит свой узкий лоб, словно обдумывая какое-то важное решение. Когда на участке появляется делающий обход фельдфебель, Бобик долго что-то ему поясняет, указывая на Жилина. Выслушав Бобика, фельдфебель одобрительно улыбается и перед уходом отдает ему какое-то распоряжение. Ничего не поняв из их разговора, мы тем не менее приходим к заключению, что у Бобика и фельдфебеля созрело какое-то определенное решение в отношении нас.

— Опять задумали что-то, — заключает Осокин. — Их волчья доброта мне давно известна, а вот повадки разгадать не могу. Не разберу, куда гнут, да и все тут. Уверен только, что не к добру.

Перелом в немцах вызывает в нас вполне естественное беспокойство. Долго ли так будет? К чему это приведет? Вот вопросы, которые нас теперь мучают. От поведения немцев зависят не только условия нашей тягостной жизни в плену, но и сама жизнь. Перемена в немцах отражается и на лагерной полиции. Полицаи даже не заглядывает в палатки. Не беспокоят и не бьют нас. По возвращении с работы мы имеем теперь хоть относительный отдых.

Слухи одни другого нелепее рождаются среди нас, ползут по лагерю от палатки к палатке и умирают, не получив подтверждения. Нельзя не упомянуть об одном из них, продержавшемся долее других и пущенного по лагерю все тем же Павло-Радио, одним из основных и общепризнанных поставщиков всевозможных параш. Его энергия на различные проказы, выдумки и самые нелепые толкования неистощима. Неизменно по утрам, едва прозвучит сигнал подъема, первым в палатке раздается его задиристый голос, вызывающий подчас всеобщее раздражение.

— Да выключите же радио! — не выдержав бывало, кричит кто-нибудь из темноты, но Павло, не обращая внимания на окрики, продолжает будоражить палатку. И как всегда, неизменным заступником его выступает Андрей Осокин.

— Ну чего это вы все на него накинулись? — успокаивает он нас. — Не он бы, так с тоски удавились. По-моему, так молодец, и хвалить бы следовало. Один ведь, а всю палатку тормошит и тоску разгоняет.

И вот в один из дней, когда, сгрудившись после работы у печки, мы наслаждаемся теплом и делимся полученными новостями, Павло неожиданно перебивает нас:

— Могу сообщить последние известия. Будете слушать?

— Давай бреши, чего там! — полные равнодушия, соглашаемся мы, утратив всякую веру его словам.

— Из достоверных источников стало известно, — начинает говорить Павло, подделываясь под голос диктора, — что Международный Красный Крест стал проявлять исключительное внимание и интерес к положению в лагерях для советских военнопленных и даже намерен взять на себя заботу о них. Специальные комиссии уже обследуют некоторые лагеря. Одна из них на днях должна заглянуть и в наш лагерь. В дополнение разъясняю, что немцы, обеспокоенные посещением этой комиссии, пытаются скрыть истинное положение вещей и усиленно готовятся к встрече. Временное улучшение нашего положения, видимо, этим и объясняется.