На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич - Страница 60

Примерно через год Семенов вновь обращается ко мне, испрашивая согласие на строительство в Черноголовке лабораторного корпуса для Института химической физики, директором которого он был, опять за деньги того же ведомства и без участия академической строительной организации. Как не согласиться? Но далее Николай Николаевич стал развивать широкие планы строительства в Черноголовке институтов химического профиля уже за счет ассигнований Академии наук. Так шаг за шагом он втянул меня в строительство черноголовского комплекса. Это было неприятно, так как нарушало целостность пущинского комплекса за счет его физико-химической части. Однако это было и соблазнительно, поскольку в Черноголовке работала не наша строительная организация, а строительная организация — всегда самое узкое место. Строительство Черноголовки далеко обогнало строительство Пущина, хотя до сих пор еще не завершено, и возникают и осуществляются новые и новые планы.

Гораздо более серьезный «удар» пущинское строительство получило с другой стороны. Это было связано с решением Совета Министров об организации Сибирского отделения Академии наук и крупном строительстве Новосибирского научного городка. История этого дела была такая. Академики М.А. Лаврентьев и С.А. Христианович[394] от своего имени обратились к Н.С. Хрущеву с предложением организовать Сибирское отделение Академии наук, построив научный городок близ Новосибирска, с тем, что они и ряд других академиков переедут туда для работы и жительства. Положительное решение Советом Министров было принято без консультации с Академией наук. Подоплека здесь была такая: академик М.А. Лаврентьев, бывший также академиком АН УССР и ранее живший в Киеве, по деятельности в украинской АН был знаком с Н.С. Хрущевым, и Хрущев принимал его в Кремле, когда Лаврентьев просил об этом. Факт таков, что когда состоялось решение о создании и строительстве Сибирского отделения, выделение денег на уже начатое строительство в Пущине свелось к минимуму, и дальнейшее строительство Пущина возобновилось лишь через несколько лет, по завершении строительства Новосибирского городка.

Вряд ли здесь могли действовать соображения экономии. Новосибирское строительство было гораздо обширнее пущинского, и последнее могло нанести лишь малый процент ущерба новосибирскому. Скорее, здесь были соображения о том, что Пущинский городок и институты дадут возможность оттока научных сил из Москвы и тем уменьшат число желающих переехать в Новосибирск.

Такое соображение могло принадлежать только главе новосибирского академического строительства. Ему же приходилось думать о том, какие же ученые, не имеющие достаточной базы в Москве, переедут в Новосибирск. Хотя сейчас (декабрь 1973 г.) в Пущине и работают несколько институтов, но строительство ряда других не только не закончено, но даже не начато. Во всяком случае, «благодаря» соперничающим стройкам в Новосибирске и под Ногинском ввод в строй главного наступательного оружия в борьбе с Лысенко задержался так надолго, что потерял смысл: Лысенко сошел со сцены гораздо раньше окончания пущинского строительства. Забегая вперед, скажу, что в этом «сошествии со сцены» большая заслуга М.В. Келдыша, ставшего с 1961 г. президентом АН СССР, и, конечно, еще больше — тех членов Президиума КПСС, которые сочли необходимым отстранить Н.С. Хрущева с поста Совета Министров и тем самым устранить постоянную безоговорочную поддержку Лысенко сверху.

Поездка в Цюрих на съезд ЮПАК

Зимой, накануне 1956 г., я получил письмо от оргкомитета 16-го Международного конгресса по химии за подписью Деляби, в котором на предстоящем в сентябре в Цюрихе съезде ЮПАК мне предлагалось сделать пленарный доклад. Я ответил согласием, и тема доклада мне была ясна: исследования мои и моих учеников по квазикомплексным соединениям и их двойственному реагированию поставили передо мной вопрос о таутомерии и двойственной реакционной способности таутомеров. Двойственное реагирование, как это показали мне квазикомплексные соединения, возможно и без таутомерии. В дальнейшем я часто обсуждал весь этот круг вопросов с академиком М.И. Кабачником, который подошел к таутомерии с другого конца и у которого были интересные мысли. Я предложил ему сделать доклад на указанную тему от нашего общего имени. Над докладом надо было основательно поработать вдвоем.

Я пригласил М.И. Кабачника прожить у меня на даче под Звенигородом в Луцине столько дней, сколько нам потребуется, и мы засели за работу. Впрочем, поскольку снег уже стаял, временами мы отправлялись в лес по ранние грибы. Время, ушедшее на сбор сморчков, не было потерей — после очень хорошо работалось. Трудились мы на открытой террасе. Прикинув порядок и план работы, писали фразу за фразой, отвергая менее удачные варианты и иногда долго отыскивая лучший. Дело, однако, было не только во фразеологии. Здесь родилась наша классификация сопряжений. М.И. Кабачник шире владел областью явлений таутомерии и способствовал глубокому показу этой области в докладе. Дней за 5–7 русский текст доклада был готов. Перевод на французский обещала сделать Марина Анатольевна Виноградова, что она в короткий срок и выполнила. Осталось один экземпляр отослать Деляби, заказать слайды, а на втором экземпляре поупряжняться в чтении. На все это впереди было целое лето.

Осенью я, Нина Владимировна и кое-кто из моих учеников и сотрудников отправились самолетом в Цюрих. Кабачник не поехал. В Цюрихе я навестил Деляби, который являлся фактически организатором конгресса. С ним произошел довольно длинный разговор. Ему были непонятны некоторые новые термины, такие, как двойственная реакционная способность и т. п., привычные для нас, но еще не вошедшие в общий химический язык. Постепенно разобрались. С Деляби я и раньше был знаком, по Парижу, и меня удивляло, что такой в общем невысокого ранга ученый получил столь ответственное поручение. Особенно, когда я убедился, что Ружичка[395] дел организации и управления съездом не касается.

С Ружичкой — этим крупнейшего масштаба швейцарским химиком — мы были знакомы еще по Москве (фото 41). Он неоднократно бывал в моем институте. Очевидно, он избегал растрачивать силы на организационную работу. Встретил он нас как радушный хозяин и пригласил к себе на обед.

Когда мы пришли, общество уже собралось. Ружичка нас встретил, представил жене и стал знакомить с гостями. Мне это практически не понадобилось. Незнаком я был только с Рихардом Куном, которого мне судьбою было предрешено во время моей лондонской поездки вытеснить из ЮПАКа. Но это было давно, и срок моих полномочий тоже давно истек. Впрочем, об этом речи не зашло и никто про это не вспомнил. Из других знакомых назову Р. Вудворда — знаменитого американского органика-синтетика, и цюрихского будущего преемника Ружички, тоже югослава по происхождению, Прелога[396]. Теперь мне уже не вспомнить всех гостей Ружички. Особенно меня поражает то, что я не помню англичан. Их, видимо, не было среди гостей, хотя на съезде их было много, и, в частности, был Р. Робинсон. За стол сели по разложенным билетам. Мне досталось место рядом с мадам Кун, далее сидел Вудворд с Ниной Владимировной. Кун сидел далеко, с ним не было возможности разговаривать, и я был этому рад. Разговор с его супругой — уже немолодой дамой — я старался поддерживать, и темой мне служил ее супруг, которого я хвалил как химика вполне искренне. Разговор наш шел по-немецки. Кроме частных разговоров, обстановку оживляли тосты. Впечатление от вечера в целом осталось хорошее.

Утром отправились на открытие съезда в здание, похожее на церковь. Уже до начала заседания произошли встречи. Во-первых, я увидел знакомую фигуру Уотерса, который, видимо, был рад меня встретить; во-вторых, я увидел Бьянку Чубар, окруженную молодежью — ее сотрудниками по лаборатории. С частью из них я был знаком. Самое открытие началось с исполнения симфоническим оркестром какого-то классического произведения, затем следовала малоинтересная официальная часть. Наконец мы были свободны. Мы вышли с французской молодежью, и я воспользовался этим и обратился к Чубар, чтобы попросить ее организовать предварительное прочтение моего доклада, чтобы, в случае необходимости, выправить ошибки. Ведь перевод делала М.А. Виноградова, не химик, и могли обнаружиться незамеченные погрешности. Бьянка Чубар поручила это м-ль Шарпантье. Та очень быстро прочла весь доклад, сказала, что французский язык безукоризнен, но что она не поняла одного слова — mimecrie. Я стал объяснять, что я хотел этим словом выразить, позаимствовав термин из биологии, и привел две-три фразы с этим словом, смысл которых был очень ясен. «Так ведь это называется mimetisme»[397], — сказала Шарпантье — «А слова mimecrie во французском языке нет». Пришлось изгнать mimecrie и заменить на mimetisme. Уединившись с Шарпантье на лавочке, я попросил проверить свое чтение вслух избранных мест французского текста и получил полное одобрение. Уже накануне доклада я условился с тем, кому было поручено показывать мои слайды, чтобы он не убирал их слишком быстро и давал спокойно просмотреть.