Кровь на эполетах (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 1

Анатолий Дроздов

Кровь на эполетах

Пролог

«La Grande Armée»[1] покидала разграбленную и дымящуюся Москву. То, что уцелело после первого пожара, по приказу императора было взорвано. Под Церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи, храм Ивана Великого, многие другие здания, был свезен порох из московских арсеналов, но в суматохе внезапного выступления сделать все как следует не вышло. Взрывами была уничтожена до основания Водовзводная башня, частично Никольская, Безымянная и Петровская. Рухнула и часть кремлевской стены, а вот колокольня Ивана Великого устояла. Тогда Наполеон повелел предать огню все что не разрушилось при взрывах.

Старая столица вновь пылала, а из нее колоннами шагала старая и молодая гвардия, топала следом обычная пехота, не удостоившаяся чести именоваться гвардейской, рысью шла кавалерия: кирасиры, драгуны, уланы и гусары; катили в колясках генералы и маршалы. Наполеон и его армия покидали негостеприимную русскую столицу. Вместе с ними уезжали и штатские: французские купцы и рестораторы, владельцы модных магазинов, актеры и парикмахеры, гувернеры и модистки, коих в Москве до войны обреталось бесчисленное множество. Для них в свое время далекая Россия представлялась сказочным Эльдорадо, и они стремились в эту страну в надежде разбогатеть. Кому-то удалось сколотить капитал, кто-то разорился и опустился на самое дно, но большинство так или иначе пристроились и были довольны жизнью. Сейчас те из них, кто остался в Москве после бегства ее жителей и приветствовал приход французов, загорелись желанием вернуться на историческую Родину. Публика побогаче двигалась в экипажах – разномастных каретах, ландо, колясках, кативших по три-четыре в ряд. Те, кто победнее, тащились на реквизированных у местных крестьян телегах, а то и вовсе топали на своих двоих, навьюченные нажитым непосильным трудом, но чаще награбленным у москвичей скарбом.

Среди богатых экипажей выделялась роскошная карета знаменитой Мари-Роз Обер-Шальме. Французская эмигрантка, некогда сбежавшая из Франции от революции, сумела за двадцать лет сколотить в России огромный, полумиллионный капитал. Мари-Роз принадлежал самый модный (и самый дорогой) магазин престижных французских товаров в Глинищевском переулке[2]. Последние парижские наряды, ткани, севрский фарфор и другие предметы роскоши. Цены там были такие, что москвичи прозвали хозяйку «Обер-шельмой». С приходом в Москву «La Grande Armée» «Обер-шельма» окружила заботой Наполеона: следила за его питанием и бытом, давала советы, как вести себя с русскими. И вот теперь убегала, понимая, что в России за такое по головке не погладят.

Если колонны отступавшей гвардии Великой армии еще походили на войска, то остальные полки, бригады и дивизии напоминали орду, возвращающуюся из набега. Грабители тащили добычу. Тюки с награбленным заполняли телеги, вьюки лошадей, зарядные ящики артиллерии, из которых безжалостно выбросили ядра и картечь. Походные кузни лишились наковален, инструментов, гвоздей и подков. Их место заняли меха, которых в старой русской столице оказалось особенно много[3], одежда из дорогих тканей, серебряная и фарфоровая посуда. Мешки с награбленным висели даже на стволах пушек. Рядовые солдаты и унтер-офицеры несли добычу на плечах. Самые предусмотрительные использовали для этого ручные тележки, которые толкали русские, понужденные к тому угрозой расправы. Часть солдат, которым не досталось тележек, не мудрствуя лукаво, погрузили на плечи захваченных рабов поклажу и теперь просто шагали рядом, подгоняя носильщиков.

Добыча была столь богатой, что солдаты, тащившие ее сами, сгибались от тяжести. Многие понимали, что не донесут, но бросить награбленное было выше их сил. Поэтому кряхтели, стонали, но упорно шагали вперед.

Шли весело. Солдаты горланили песни, штатские улыбались. Некоторые семьи богатых купцов вырядились как на пикник: женщины надели шелковые капоры, роскошные платья и белые башмачки. Октябрь 1812 года выдался необычно теплым, и ландо ехали с открытым верхом, позволяя окружающим все это богатство разглядеть. Несмотря на отступление, никто не горевал. Сгоревшая на три четверти, оставленная населением, мрачная и негостеприимная Москва надоела всем. В ней было море выпивки – уехавшие дворяне оставили погреба, полные вином. Хватало сладостей, в частности, сахара. Но в погребах и кладовых было мало муки, а, следовательно, – и хлеба. Рядовые пехотинцы и кавалеристы видели его нечасто. Впрочем, не горевали: в Смоленске ждут магазины[4] с провиантом, где честно сражавшиеся солдаты получат хлеба сполна. Зато ранцы и мешки полны добычей, а с ней храброму французу сам черт не страшен. Тем более, что черта нет, как и бога – их отменила революция, и это подтвердили ученые Института Франции[5].

Никто из этих людей – певших, улыбавшихся, отпускавших задорные шутки, не представлял, что столь яростно отрицаемый ими Бог уже пометил большинство из них своей печатью. Что подавляющему большинству из этой орды жить осталось от силы месяц, многим – и того менее. Часть солдат и офицеров погибнет в боях, и этим, можно сказать, повезет. Другие попадут в плен. Счастливчики – к русской армии, у этих будет шанс выжить. Небольшой, но все же. А вот у тех, кого захватят партизаны… Крестьяне разобьют им головы дубинами и топорами, и это действо будет происходить на глазах ждущих своей очереди пленников под веселые крики и пляски победителей[6]. Однако большинство французов умрет от ран и болезней, голода и холода. Солдаты и офицеры, штатские – мужчины, женщины и дети – все они сгинут еще до зимы, в том числе и знаменитая «Обер-шельма». Богатство не спасет ее от тифа. Смерть пришельцев станет долгой и мучительной – на обочине дороги, на бивуаке у костров в открытом поле или в ледяных, ими же разоренных избах. Так веселившая их сердца добыча будет безжалостно брошена, а самым желанным сокровищем станет заплесневелый сухарь или похлебка из мерзлой конины.

Однако никто из отступавших французов и их союзников этого пока не знал. Орда весело шла навстречу своей гибели…

Глава 1

Голоса Сары Брайтман[8] и Андреа Бочелли[9], слившись, зазвучали мощно и томительно сладко. Я отчетливо видел огромную сцену на открытом воздухе, оркестр и дирижера. Певцы умолкли, вступили струнные, а потом – и другие инструменты, Сара и Андреа вновь поднесли к губам микрофоны, и их чистые, сильные голоса завершили прекрасную, так любимую мной балладу. Все это было так чудесно, что я заплакал от умиления и… проснулся. Открыв глаза, некоторое время лежал, не понимая, где я, и почему вместо белого потолка моей комнаты в общежитии над головой колышется, какая-то парусина, да еще натянутая под углом. И только спустя несколько мгновений пришло осознание: я не дома, лежу в палатке на матрасе, набитом соломой, укрывшись подаренной мне казаками косматой буркой. И на дворе октябрь 1812-го, а не 2019 год. Нахожусь я не в Могилеве, Республика Беларусь, а в военном лагере Русской армии близь села Тарутино, Российская империя.

Однако только что завершившийся сон был настолько ярким и реалистичным, а музыка и голоса певцов столь живыми, что я поначалу прогнал эту мысль. Этого не могло быть! И все, что случилось ранее: смертельное ДТП с каретой скорой помощи на въезде в Могилев, мое перемещение в прошлое, отступление с русской армией, сражения под Смоленском и Бородино, поездка в Петербург, встречи и беседы с Александром I, последующее возвращение в Тарутинский лагерь – не больше чем видение. Бывают сны, в которых проживаешь иную жизнь, причем, настолько яркую и насыщенную событиями, что по пробуждению долго не можешь понять, кто ты, и где находишься на самом деле.