Высшая степень обиды (СИ) - Шатохина Тамара - Страница 46

Вошел… и сразу хлынули мысли – как это сделать, что сказать? Времени она мне не дала. И я сделал ей очень больно – физически больно, а в ответ услышал стон удовольствия. И тут вдруг дошло – ей плевать на все, что бы я ни сделал – с Пашкой или без, хоть что! Если такой что-то нужно – пройдет голая и по площади и по трупам, и по моему – в том числе…

И я никогда не верил в такое, Зоя, но это все вкупе – почти восхищение такой мужской целеустремленностью в женщине, такая блядская доступность, готовность на абсолютно все… Мне это не близко и не нужно, но вдруг захватило. Когда я понял это – опомнился, оторвался. Все это заняло какое-то время – минута, секунды? И были еще секунды до того, как я увидел тебя. И в эти секунды я должен был оттолкнуть ее, но я колебался... или просто не успел?

Чем больше проходит времени, тем сильнее я уверен, что ничего бы не было, но поклясться в этом не могу – могло и случиться. Измена уже случилась, Зоя – когда поплыл мозг. Самое обидное, что непонятно по какой причине – она мне даже не нравилась, не говоря о большем. А ты спасла меня, как спасала всегда. Потому что я четко знаю, что было бы со мной потом – случись это. Сейчас я чувствую себя тупым мудаком и мразью, но мразью живой, а тогда шансов не было бы вообще – это было бы все. Буквально – все. Для меня. Конец всему. Я сожрал бы сам себя.

Существует какая-то граница, невидимая черта – точка невозврата и начала обратного отсчета… я прошу у тебя шанс, потому что все-таки хочу верить – я не перешел бы ее. Сможешь еще раз поверить в меня ты?

Ты еще здесь? Значит, теперь ты знаешь.

Сказать, что я жалею – это тоже не то, тоже слабо. Сдохнуть бы – еще до того. А я чуть не убил тебя, даже какое-то время думал, что убил. Меня нельзя простить уже за одно это – я понимаю. Но как же ты нужна мне, Зойка моя! Как мне без тебя плохо, как холодно и пусто. Как много я хочу и готов сделать для тебя, а не могу – ты уехала. Я мечтал – упаду на колени и обниму тебя, прижмусь лицом к животу, вдохну твой запах… ты увидишь все и поймешь, что я – только твой и был всегда. И простишь, потому что любишь. Даже без слов.

Не было такой потребности – говорить «люблю». Мне казалось – ты знаешь это и так и просто шутишь, требуя признания. Я тоже шутил… А сейчас кипит внутри и хочется говорить об этом так часто, что тебе надоест и ты меня одернешь, отшутишься, а я тогда буду не говорить, а шептать – в уши, в губы, в шею, в глаза. Люблю тебя, Зоя. Очень сильно и с самого первого взгляда. Напрасно я думал, что это очевидно.

Будет у меня возможность сказать тебе?

Ты еще со мной, ты читаешь меня?

Твой отец говорил, что имя Зоя значит – «жизнь». Ты для меня – жизнь. Без тебя я стану доживать. Выживу, наверное, но жить уже не буду.

Есть у меня мизерная надежда, что ты не сорвешься, что сможешь и все-таки дочитаешь. И далеко не факт, что решение будет в мою пользу, но дай мне знать как-то, что дошла до конца, что смогла. Или же – нет. Просто знак – больше ничего. Я буду ждать приговора – не так, как мог бы, а абсолютно покорно, хотя для меня это почти невыносимо.

У тебя есть это право – казнить или миловать. Решение принимаешь ты, и я уже сейчас подчиняюсь ему – любому. Но если ты дочитала, я хочу знать это – мне нужно. Дай знать – даже если тебе не нужен больше я.»

Три раза я письмо откладывала, не дочитав, и ходила по комнате… ходила или металась – не знаю. И как долго ходила и зачем вообще? Что мне это дало – передышку? Наверное. Я дочитала – сквозь слезы и сорванное внутренней трясучкой дыхание. Спазмы какие-то, почти судороги… Выораться бы, вырыдаться... а я боялась испугать маму. Пила воду – наверное, она принесла. Чистую воду и смердящую то ли корвалолом, то ли валерьянкой… Много воды.

Потом письмо, которое осталось лежать на столе, читала мама, а я уже успокоилась. Сидела и смотрела на нее – вглядывалась в выражение лица, срисовывала малейшие нюансы мимики... В общем, старалась понять, что она думает, не в силах дождаться ее слов. А не стоило ждать, потому что она сказала только:

– Беда с вами…

Я не понимала себя вообще… Хорошее же будто бы письмо – прямое и честное. К себе в нем Виктор предельно жесток и даже беспощаден, а мне, наконец, признался в любви. Да я всегда знала это, и действительно – спрашивала скорее в шутку. А сейчас готова была не слышать этих слов никогда – лишь бы не случилось то, что случилось. Меня, в принципе все устраивало – это его «моя» давно стало мне ближе и дороже в разы.

Сейчас должно бы стать легче – тоже в разы, я же теперь и причину всего знаю – ошибся, заигрался… Наверное, каждый человек хоть раз в жизни вот так страшно ошибается. И хорошо, что для Усольцева это случилось на берегу, и что эта его ошибка зацепила только его… нас с ним. Почему же мне так тяжко? И какого, конкретно, хрена мне сейчас нужно еще? Так-то – честно?

Наверное, быть абсолютно уверенной, что мозг у моего мужа правильно работает всегда и не отключится вдруг когда-нибудь в будущем, как тогда – даже для него непонятно почему. Быть в этом уверенной я больше не могу. Мы вдруг оказались устроены намного сложнее, чем казалось раньше. Он – может ошибаться, как обычный человек и не просчитывает все, как калькулятор. Кажется, я считала его именно таким – запрограммированным исключительно на добро. Самой сейчас странно… А он оказался и сложнее и хуже – далеко не идеальным. Я вот никогда не была образцом чего либо – хоть здесь разочарования нет. Зато оказалось, что могу вдруг сломаться, как старая игрушка.

Не верить всему написанному я не могла – Усольцев не врал. Усольцев не врал никогда – по определению. Если спрашивали в лоб, а он почему-то не хотел говорить правду – смотрел в глаза и молчал. Я как-то спрашивала – ну что тебе стоило соврать в малом? А он улыбнулся и сказал – просто лень. И был прав – врать действительно утомительно, я вот иногда делала это по разным причинам. Потом эту ложь нужно держать в голове, чтобы не спалиться в будущем, дальше – довирать и привирать, вести себя соответственно этому вранью. Это и правда утомляет. А в его случае… врать, чтобы вернуть себе старую больную игрушку еще и бессмысленно.

Мы с мамой поужинали и убрались на кухне, сознательно обходя тему письма стороной и разговаривая о посторонних мелочах.

– Что ты надумала, Зоя? – спросила мама, когда я собралась идти спать.

– А что изменилось, мама? – устало удивилась я.

– Ты теперь знаешь…

– … что он так увлекся ею и не важно – по какой причине, что не просчитал последствий? Даже не подумал, что кто-то мог видеть эти их игры? Просто фам фаталь какая-то – не оторваться было от представления, – хмыкнула я невесело.

– Он и просит прощения за это, не за поцелуй же? Там вообще ни о чем…

– О чем… он не остановился бы.

– Неправда! – рассердилась мама, – а правда в том, что мы не узнаем этого уже никогда. Тут вопрос доверия или его отсутствия.

– С доверием теперь сложно… – покивала я.

– Это как раз понятно. Перевари пока это, нельзя валить все в одну кучу. Я никого не защищаю, Зайка, но и лишнего на него тоже не вешай.

Конечно, я опять выпила на ночь таблетку, но чуть поздновато. Плакать бессмысленно… думала о том, что царапнуло в письме – какое-то несоответствие? Сообразила, конечно… Он писал – минута, секунды… Для него секунды, а для меня – часы. И ничего в этом странного, потому что проводили мы время по-разному. Кто-то, отключив мозг, а кто-то – умирая. Обидно опять… как же мне от этого обидно…

Уже клонило в сон, когда вспомнила… так дать знать или нет? Может, он так же паршиво спит – с таблетками… Бывали и у меня косяки, хоть и не такие масштабные, так что знала по себе – нечистая совесть поганая штука. Полежала, подумала еще, дотянулась до телефона и набрала Пашку:

– Паша, извини – я поздно… Скажи своему другу, что я дочитала.

– Письмо? И что? Дочитала – и что? – судя по всему, растерялся Паша. Ну, ничего – Виктор ему объяснит.

– И ничего. Это все. Спокойной ночи, Паша.