Высшая степень обиды (СИ) - Шатохина Тамара - Страница 21

Агрессия… Ну да… такое бывало, но только если меня достать конкретно. А так влиять на меня мог только Усольцев. Только он мог довести меня до белого каления, только перед ним я была совершенно беззащитна и оборонялась вот так – отстаивая свое понимание наших отношений и отношения мужчины к своей женщине вообще.

Не знаю… может это было и слишком – такие завышенные требования. Может, я и прикапывалась. Да я сама иногда толком не знала – права или нет? Один раз – так точно…

Усольцев тогда был еще старпомом, и его командир праздновал свой юбилей. Торжество должно было пройти в ресторане, с размахом и, естественно, мы были приглашены. Я прочесала весь Мурманск и нашла платье – удивительное и неповторимое…

Нижнее – атласное, было почти прямым, только чуточку расходясь книзу для свободы шага. Оно было белоснежным, на тонких лямочках и сильно открывало грудь. Сверху набрасывалось что-то вроде небрежной туники из черного шифона. Что-то этот верх, конечно, скрывал, и все равно – грудь сквозь него заманчиво просвечивала. Не так, конечно, как если бы моя кожа была белой, а чуть скромнее. Широкие свободные рукава, куски черного шифона, едва скрепленные подмышкой и спадающие по белому атласу почти до пола… Жемчуг на шее и в ушах… на пальцах. Белые шпильки. Я чувствовала себя королевой. В таком наряде – только под руку с мужчиной, только рядом с ним – чтобы оттенять… или чтобы оттенял он. Неважно.

Вначале все так и было – Усольцев в гражданском костюме был бесподобен, и мы купались во внимании. Танцевать он, правда, не умел, и учиться этому не собирался. Так… водил меня по залу, не наступая на ноги и даже иногда под музыку. А я млела, в глаза ему заглядывала, гордилась и им и его вниманием ко мне. Приятно было, что это внимание видят… это нормально, наверное.

А потом он исчез. Просто исчез, ничего мне не сказав. Тогда было лето, и многие мужчины выходили из душного зала покурить на улицу, а за ними тянулись и некурящие. Но Усольцева между ними не оказалось. Закончились танцы, на которые меня несколько раз приглашали, и всех опять позвали за стол. Я села на свое место… Усольцева все не было. Меня спрашивали о нем, а я улыбалась и говорила, что сейчас придет – куда он денется?

Через час я ушла домой – незаметно, по-английски. В своем шикарном платье – одна по улице. Белые ночи… Усольцев не просматривался нигде. И дома его тоже не было. Когда через полчаса он пришел вслед за мной, я накрутила себя до такой степени… В него летела посуда. Я швыряла ее и орала… Не матом, нет – дети же, и даже не громко. Мне просто интересно было – где была эта сволочь? Почему он оставил меня там одну, что я должна была отвечать людям и юбиляру… ну, и все такое.

Он не всегда успешно уворачивался от летящих тарелок, пытался что-то сказать, но у меня еще оставались вопросы, и пока я не задала их все, захлебываясь слезами… Потом он скрутил меня и объяснил, что встретил давнего знакомого – военного промышленника и водил его смотреть свое новое ружье. Они сидели здесь – у нас дома, на кухне, смотрели ружье, разговаривали и еще пили чай. Пока я там…

Тринадцатилетние мальчишки испуганно подтвердили это. И оказалось, что мы разминулись возле самого ресторана – я обходила, разыскивая его, а они прошли прямо. Будто все и логично, и даже оправдано, но разговаривать с ним я тогда не могла почти неделю. Вспоминала себя там одну – в королевском наряде, взгляды… вопросы… свое беспокойство, недоумение, неловкость, бешенство…

Но зато ничего подобного больше не повторилось – с тех пор Усольцев стал просто образцовым кавалером. Потихоньку этот случай забылся, а сейчас вот почему-то вспомнилось. И поплыли слезы – непонятно. Будто и спокойна, и душа не болит, а оно вот… Может тогда я была и не права. И даже – скорее всего. Потому что моя реакция явно была неадекватна его проступку. А главное... мальчишки тогда должны были испугаться. А я в тот момент совсем не думала о них, пойдя на поводу эмоций. Еще много чего было, хоть и без грандиозных скандалов – взбрыкивала... ставила условия... Ну… во всяком случае, скучно ему со мной точно не было.

Промокнув глаза, я встала и пошла к воротам. Вот непонятно… пощечина видимого облегчения не принесла, а от этих слез почему-то стало легче. Они не были больными и злыми, а какими-то легкими и светлыми. Может потому, что вспоминалось не самое плохое – потом мы с ним мирились…

И еще пришло в голову – а не случись у меня тогда этот криз? Я даже не знаю – что бы тогда… Выжил бы хоть кто-то в той палате?

Глава 15

Если стараться не вспоминать и не думать о грустном, то да – лето помогает. Чуть отвлечешься на него, или займет мысли еще что-то постороннее и тут как тут иллюзия, будто опять живешь полной жизнью. Какие-то интересы в себе ищешь…

Страшно было сломаться, когда немного обвыкнусь тут и уйдет новизна впечатлений. Вот только наступит осень и все – я уже сейчас знала, что поплыву вместе с ней, изойду тоской и слезами. Включится такая программка, обязательно включится. Я вообще тяжело переносила неприкаянное время года, а полярную ночь всегда ждала с ужасом. Да еще сейчас вся, как оголенный нерв – достаточно легкого касания, малейшего раздражителя и я дергаюсь и искрю. Или хлюпаю в углу – есть и другие варианты, но все они так себе…

А пока я не могла наговориться с мамой – на самые разные темы, иногда неожиданные. Почему-то боялась не успеть, упустить что-то – как с папой. Раньше он часто звонил мне сам. А когда мы приезжали к ним в отпуск, разговаривал со мной, как с маленьким ребенком – это раздражало. Все эти «да что ты говоришь?», «да ладно?» – со смешком, с улыбочкой. И я однажды не утерпела – высказалась:

– Папа, прекрати говорить со мной, как со слабоумной! Я взрослый человек и привыкла, чтобы со мной считались.

Сколько мне тогда было… тридцать? С тех пор папа сам не звонил, только передавал приветы через маму. Когда мы приезжали, общался корректно – считался. Что-то я тогда испортила… но никак не могла понять – что именно? Ничего обидного как будто сказано не было…

Я не стала говорить ей о встрече с Артемом. Зачем? Она знала о нем, когда-то они заставили меня рассказать о причине той моей истерики. А эту нашу встречу я спокойно переживу сама, здесь помощь мне не нужна.

Сейчас же я старалась разговорить ее и узнать, что она делала здесь, пока не было меня, как жила одна эти полгода? И оказалось что, кроме Таси, у нее есть старые подруги и с двумя из них она иногда встречается, а еще есть ее приятная и «непыльная» работа, телевизор и интернет…

Мы с ней устроились на кухне и делали сразу два дела – я готовила суп из белых грибов, а она сидела на диване и наблюдала. И еще мы разговаривали:

– Нужно было в медицину, Зайка. Зря я не заставила, не настояла. Лингвистика – только звучит красиво. Толку от нее – ноль, – вздыхала она.

– Красиво звучит… и изучает не только факты речи, но и помогает понять причины поведения носителей живого языка. Я тогда иногда жалела, мам, что учусь на заочном, так… чуть-чуть. Для заочников все курсы лекций перед сессиями давали сокращенно, – хмыкнула я и глянула с сомнением – шокирую сейчас. Ну и ладно – встряхнемся обе.

– Хочешь пример? Такой… живописный? Ну во-от… семь занятий по обсценной, то есть ненормативной лексике для нас сжали в одно. Представь, как было слышать, когда, цитируя Мокиенко, препод говорил:

– Интересно отметить, что семантические изменения современного эвфемизма «трахать» практически повторяют слово «е…ь».

Он вел лекцию очень профессионально и серьезно.

– И что конкретно это знание тебе дало? – хмыкнула мама.

– Его лекция? Что мат – это спонтанная речевая реакция на неожиданную и, как правило, неприятную ситуацию. И что функции применения обсценной лексики насчитывают двадцать семь пунктов. В том числе – когда она воспринимается, как искусство. А в психоанализе она применяется для лечения нервных расстройств. Почему я говорю только об этих двух пунктах? Тебе интересно? Я не сильно гружу тебя?