Ошибка биолога
(Избранные сочинения. Т. II) - Соломин Сергей - Страница 22

Но вот под шелковым капотом высоко поднимается грудь и из полуоткрытого рта вырывается тяжелый вздох.

Заговорила все опять о том же:

— Если б вы знали, как тяжело мне жить! Он поработил мою волю! Он держит меня, как в плену. Я не люблю его, я его ненавижу! Будь он проклят! Но я не в силах бороться. Я часто думаю, что он — гипнотизер и во зло употребляет свою силу. Недаром он путешествовал по Востоку. Он мне даже противен, как мужчина. Грубый сладострастник! Никогда я не думала, чтобы могла подчиниться воле какого-то авантюриста, бросить мужа, детей! Так мало прошло времени с тех пор, как мы сошлись, и я уже успела узнать его всего. Узнать и возненавидеть.

И я умоляющим шепотом говорю ей:

— Бросьте его! Вы ведь знаете, как я вас люблю!

Она едва заметно улыбается одними губами, но огромные печальные глаза смотрят с безнадежной тоской.

— Я знаю, что вы совсем другой! Но расстаться с ним я не в силах. Он держит меня, — чем, я не знаю, — но держит крепко и не выпустит из когтей.

— Любите ли вы меня?

— Не знаю, может быть. Вы мне симпатичны. Вы — хороший, добрый, честный. Не то, что он. Но у вас нет той силы, чтобы отнять меня…

И я уходил от нее обескураженный, не умеющий думать ни о чем, кроме нее, не знающий, что надо делать, какие совершить поступки, какие сказать слова, чтобы она стала моею, и исчез бы отвратительный призрак этого заклинателя змей…

В одно из таких мучительных свиданий, когда я весь изнывал от сознания, что должен встать, как мужчина, во весь рост, властной рукой притянуть к себе колеблющуюся женщину и увести ее из логова негодяя, я впервые услышал в голосе ее новый оттенок и сердце мое сладко заныло.

— Как мне жалко вас, милый! Я вижу, что вы мучаетесь. И лицо побледнело, под глазами синяки. Вы сами на себя не похожи. И во всем виновата я, бедная! Стать между двумя мужчинами — это ужасно. Мне так жалко вас. Мне кажется, что при других обстоятельствах я могла бы вас полюбить, быть счастливой. Мне иной раз кажется, что я и сейчас вас люблю, но мешает что-то ужасное, лежащее вне моей воли. Бедный мой, как вы умоляюще смотрите на меня и не знаете, что ваш кумир совсем не достоин такого обожания. Если бы вы знали, что я такое!

И она, опрокинувшись на спину, захохотала резким бесстыдным смехом, стирая впечатление нежных, прочувствованных слов.

Я едва узнавал ее. Хищный оскал зубов. Страстно-пьяные глаза вакханки, трепещущие ноздри. Бурно поднимается полуобнаженная грудь.

Меня точно ударило что-то. Горячая волна крови бросилась в мозг и немедленно, раскаляя все на пути своем, стала разливаться по телу.

Проснулся мужчина-зверь. Я бросился к ней, забыв обо всем, одурманенный одною жаждою обладания. Шелковистые руки охватили мою шею. Меня ожгло огнем поцелуя. Я ощущал под руками гибкое, упругое тело. Я уже овладевал ею, мужественно побарывая последнее сопротивление…

Резкая боль в шее заставила меня очнуться. Я полулежал на софе и, прикованный ужасом, смотрел в тускло светящиеся красноватым огоньком глаза кобры. Треугольная голова и напрягшийся щит то приближались к моему лицу, то отдалялись от него, и сквозь закрытые губы мелькало быстро трепещущее жало. Она обвилась вокруг моей груди. Я был в ее власти. Она уже укусила меня. Укусит и еще, и еще… Ужас ожидания неизбежной смерти сковал меня. Я силился крикнуть и не мог…

— Вот видите, дорогой мой, как опасно играть со змеями, не умея их укрощать.

Голос насмешливый, вызывающий.

— Нелли, иди ко мне, негодница! Как ты смела укусить моего друга!

Кобра послушно поползла по руке Воронова и спряталась за лацканом его сюртука.

— Надо, однако, помочь вам, дорогой мой! С ядом кобры шутить нельзя. И я посмотрел бы, кто во всем Петербурге избавил бы вас от неминуемой смерти, кроме меня.

Воронов достал баночку какой-то мази. Промыл рану на шее. Наложил повязку. В большом стакане приготовил питье и, несмотря на его отвратительный вкус, заставил меня выпить.

Меня уложили в постель. Как сквозь сон, я слышал воркотню Акулины:

— Говорила, что баба! Баба и есть! Чего от них ждать путевого! Обман один. Вертится, ластится, заманит человека да и погубит.

Питье, данное мне Вороновым, произвело могущественное действие. Через полчаса тело мое покрылось страшной испариной, и я лежал в мокрых простынях, словно в горячей ванне. Признаки отравления исчезли, но я сильно ослабел и заснул мертвым сном.

Во сне ли, или наяву, — когда я просыпался от жажды, — я прекрасно помню, что к изголовью моей кровати подходила Елена Александровна, гладила меня по голове, подносила к губам освежающее питье и ласково, в душу проникающим голосом говорила:

— Милый, — как мне тебя жалко! Ты такой хороший, так любишь меня! Но у тебя нет силы меня взять, бедный мой!

Помню прикосновение ее губ ко лбу и ее змеистый стан под шелковым капотом, когда она тихо удалялась. Обернулась в дверях и послала мне поцелуй рукою…

На следующий день я встал совершенно здоровый. Воронов вошел ко мне, словно ничего не случилось, и заявил, что, к сожалению, по непредвиденным обстоятельствам он должен немедленно выехать. Расплатился за квартиру и стол, щедро дал на чай Акулине. Несколько раз на прощание горячо жал мне руку.

Я следил из окна за его отъездом. Никакой женщины с ним не было.

Но почему в комнатах сохранился тонкий запах ее духов, а в спальной, под креслом, Акулина нашла тонкую женскую рубашку, всю отделанную кружевами?

И я до сих пор не знаю, кто такая Нелли: змея, силою неслыханных чар превращенная в женщину, или женщина, способная иногда превращаться в змею?

Ведьма

Молодой инженер Полянский вышел из вагона с пледом и легким чемоданом в руках на маленькой, захолустной станции.

Первый раз в жизни забирался он в самую глушь России и с удивлением оглядывался кругом. Тотчас за железнодорожными зданиями сплошной стеной стоял лес. Мрачной, синеватой зеленью отливали могучие сосны и ели. И на душе было тоскливо и одиноко, и жалко было покинутого вагона.

Полянский обратился к седому станционному сторожу.

— Ждут лошади помещика Накрасина?

— Али сами не видите? — буркнул сердито старик, указывая рукой на посыпанный песочком станционный дворик, где пара рослых лошадей, запряженных в тележку, позванивала бубенчиками.

Кучер тоже оказался стариком, мрачным, неразговорчивым.

Захолустье принимало негостеприимно, и настроение Полянского становилось все тоскливей.

Ехали бесконечно долго по просеке. Дорога была отвратительная. Огромные камни. Местами — песок, в котором вязли лошади. Местами — пни и корни. Лишь изредка шли лошади шагом.

Наконец, выбрались на простор. Здесь человек, видно, уже давно победил чудовище-лес. Земля была распахана на большое пространство. Рожь начала уже колоситься. Несколько рабочих возились на дальнем поле. Краснел бабий платок. Откуда-то долетал безыскусственный мотив песни. Серым комом выбежала на дорогу собака. Стало веселей.

А там опять въехали в лес, но уже не такой густой. Дорога шла по берегу озера, то и дело выглядывавшего сквозь деревья зеркальной гладью.

— Тут-то, за поворотом, и усадьба барская! — соблаговолил, наконец, кучер открыть молчаливые уста.

Дом, большой, хоть и новый, но построенный в старобарском стиле, стоял на самом берегу озера.

За обильным, сытным обедом Полянский совсем развеселился. Накрасин был, правда, скучный, толстый человек с маленькими, глупыми глазами. Зато блеском молодой красоты освещали все вокруг его жена и свояченица.

Женщины весело, остроумно болтали, чуть-чуть кокетничали, и Полянский даже забыл, что он горный инженер, приглашенный к богатейшему помещику для исследования каких-то минеральных богатств.