Ошибка биолога
(Избранные сочинения. Т. II) - Соломин Сергей - Страница 13

Рассеянным взглядом продолжал он скользить по доске.

№ 29. — Н. П. Калмыков.

Батюшки, да ведь это писатель, познакомился со мною в редакции, куда заносил рассказ, звал к себе! Отчего не пойти сейчас к нему? Кстати, он наверно знает что-нибудь о графине.

Калмыков, зарабатывавший деньги маленькими рассказами, которые умудрялся помещать чуть ни во все газеты и журналы, принял Веретьева очень любезно. Провел прямо в столовую, усадил.

— Наверно, не откажетесь выпить и закусить?

Познакомил с женой, которая оказалась прекрасной хозяйкой. Скоро весь стол покрылся домашними закусками, соленьями, маринадами.

Веретьева это гостеприимство, ласковый голос хозяйки, доброе бородатое лицо Калмыкова отогрели и он засиделся до позднего вечера.

— Куда же вам идти, переночуйте!

Веретьеву постелили тут же в столовой на стульях.

Сначала он было заснул крепко, но часа через два глаза раскрылись сами собою и, несмотря на все усилия, таращились в темноту. Вдруг ночную тишину прорезал дикий вопль, несшийся снизу. Потом что-то грохнуло, словно бросили на пол с размаху полено.

Вопль то замирал и слышался издалека, то совсем близко, под ухом, и можно было даже различить слова:

— Эгей! Я вот тебя, проклятого! Эгей!

И опять грохало на пол полено.

Это «эгей!» выкрикивалось страшным хриплым голосом. Веретьеву вспомнилось посещение им дома умалишенных. Там также неслись эти угрожающие вопли из камеры для буйных.

Усталость, однако, взяла свое и, поворочавшись, Веретьев уснул до утра.

— Ну, как провели ночь? — осведомилась за чаем хозяйка.

— Ничего. Спал отлично.

— А не пугала вас графиня? — спросил, усмехаясь, Калмыков.

Веретьев насторожился.

— Какая графиня?

— Самая настоящая: ее сиятельство Анна Олимпиевна Череванская, шифр из Смольного имеет, при дворе была принята, когда-то блистала в самом высшем обществе. А теперь живет одна, без прислуги, одета какой-то богаделенкой или приживалкой. Обедает, говорят, в дешевых ресторанах. А квартира вся полна птиц разных пород. Летают на свободе, все запакостили. Говорил дворник: грязь, вонь в квартире. Она, впрочем, дальше прихожей никого не пускает.

— Она — сумасшедшая?

— Как вам сказать. Под опекой не находится. Поступки ее вполне разумны, особенно днем, а ночью вот буянит.

— Что это она, с птицами ругается?

— Едва ли… Скорее с невидимыми врагами. Я, как беллетрист, представляю себе дело так. Ночью она вспоминает всю свою прежнюю жизнь и бранит тех, кто ей чем-нибудь вредил.

— Ее никто не посещает?

— Почти никто. Раз в месяц приезжает отставной генерал. Говорят, ее родной брат. Она его на лестнице принимает. Жена видела раз эту встречу. Генерал поджидает на площадке, а она вынесла ему охапку кредиток, сунула в руку и крикнула: «На, пей мою кровь!» Тот поклонился, да поскорее по лестнице вниз.

— Значит, у нее и средства есть?

— Ого! Да еще какие! И свои, и по наследству от мужа, Говорят, что деньги у нее лежат по нескольким банкам, так что общую сумму определить трудно. Но около полумиллиона наверняка. А другие говорят, что ничего нет в банках, а деньги все она держит на квартире и не в процентных бумагах, а в золоте и кредитках. Мало ли что болтают. Верно одно, что она страшно богата и страшно скупа. Бедовая старуха! А голос-то какой: точь-в-точь как у фельдфебеля с перепоя.

— Знаете еще, что говорят? — вмешалась жена Калмыкова. — На дворе ходит легенда, что в квартире у нее привидения. Дело в том, что она никогда не зажигает огня. Только лампадки теплятся. И вот ночью видели у окна что-то белое. Машет словно крыльями. Иногда совсем небольшое, иногда огромное, чуть не во все окно…

— Пустяки! — брезгливо отозвался муж. — Охота тебе повторять эти глупости!

— Не глупости, милый! Малаша видела, ей дворник показывал.

— Пустяки! — упорно настаивал Калмыков.

Веретьев ушел после сытного завтрака, заняв кстати у хозяина пять рублей.

Выходка Веретьева на кутеже репортеров не прошла даром. Его стали явно сторониться.

Уверениям, что он ругал товарищей только за мелочность безнравственных поступков, а сам готов чуть не ограбить, но на больший только куш, никто не придал значения.

— Это спьяну. А шантажистами и сутенерами считает нас действительно.

Когда Веретьев подходил к компании в ресторане, шумная беседа смолкала, на него смотрели холодно и подозрительно, не просили присесть к столу.

Еще больше это отношение отражалось на работе. Репортеры разных газет обмениваются сведениями, распределяют между собою материал и каждый имеет хоть небольшой дневной заработок.

Веретьев лишился и этого. Ему не отказывали прямо, но нетрудно было понять, что его фактически исключили из среды. Сегодня: «Нет никаких сведений, сами измышляем». Завтра: «Опоздал, все уже распределили». Веретьеву пришлось перейти на случайные заметки, а это равносильно полной безработице. Все же он продолжал ходить в редакцию, сидел за репортерским столом, курил папиросы Бондарева, который один не изменился к нему и даже изредка помогал рублями.

Приходилось жить исключительно займами.

Два раза заходил он к Калмыковым, пил, ел и каждый раз кончал визит просьбой о займе до первой получки из редакции.

Калмыков морщился, но давал.

Но вступилась жена, и при новом посещении вышла в прихожую и прямо заявила, что муж страшно занят работой, а она сейчас уезжает в гости.

Веретьев, к тому же не евший целый день, ушел, как оплеванный, с жутким чувством, что и это место, где его принимали так тепло, закрыто, и милые, добрые люди стали смотреть на него, как на жулика и бездельника.

Медленно спустился он по лестнице и, не зная, куда пойдет из ворот, едва переступая двигался по двору…

Мимо прошла старая графиня.

Веретьев остановился и проводил ее глазами.

Эта широкая, сгорбленная спина, черный капор, разношенные валенки вдруг стали ему ненавистны.

«Я, молодой, сильный, умный, гибну от голода, а эта никому не нужная старуха сидит на деньгах и живет черт знает как, скупится истратить лишнюю копейку на хороший обед. Умрет, оставит деньги старому кутиле-брату или завещает на благотворительные учреждения, а те растащат».

Озлобление росло в душе.

«Пойти придушить ее, деньги отнять! Разве это было бы несправедливо?»

Но такие люди, как Веретьев, не люди дела, а только озлобленной мечты.

Остановившись на дворе, он стал смотреть на окна квартиры старой графини.

Было уже темно. В квартире царил мрак, еле-еле разгоняемый красноватым мерцанием лампадок, которые горели в каждой комнате.

Веретьев невольно вздрогнул. В среднем окне появилось что-то белое, оно выросло почти до верха рамы и все колыхалось, словно махал десяток огромных крыльев, то заслоняя все окно, то открывая красноватые мерцающие просветы.

«Так это не сказка, это привидение. Что это такое? А Калмыков говорит: пустяки! Пусть бы посмотрел».

Белое привидение исчезло так же внезапно, как и явилось. В окне обозначился темный силуэт старухи, размахивающей руками.

Веретьев не был суеверен, но ему стало не по себе и он поспешил уйти.

Куда деваться? О ночевках на диване в редакции узнал издатель газеты и сделал серьезное внушение сторожу, чтобы этого никогда больше не было.

У Веретьева оставалось копеек двадцать.

«Надо пойти в наш ресторан, на ходу никогда ничего не придумаешь».

Он уже не раз замечал, что сидя лучше думается.

Спросил кружку пива и пил ее медленными глотками.

Но голова, изнуренная голодом и усталостью, отказывалась работать, мысли плыли, как в тумане, было похоже на состояние перед сном. Может быть, Веретьев и действительно задремал на мгновение.

Очнулся он, словно от чьего-то окрика. Совершенно ясно услыхал слово: «Хортик!»