Песня скрипки
(Рассказы) - Бондаренко Владимир Никифорович - Страница 8

— Летим! Летим! — кричал, удаляясь, Белолобый.

Белошейка долго бежала за стаей, пытаясь оторваться от земли. Крылья ее плохо слушались, она пролетела не больше ста метров — и заплакала.

А в синеватой дали таяли, таяли, скрываясь за лесом, серые точки…

Белошейка пришла домой и затосковала. Она все еще видела перед собой красивого сизого гуся с белым пятнышком на лбу и тающие в синеватой дали серые точки.

Она тосковала всю зиму. А когда пришла весна с полой водой и речным ледоходом, в сарай каждое утро стала приходить хозяйка, щупать кур и гусынь и ругать Белошейку.

— Вот наказанье! Опять без яйца! У людей гуси как гуси, а тут… У, так бы и прибила!

А Белошейке даже и рассказать о своем горе было некому. Куры мечтали зоб набить пополнее, а гуси — поплескаться в воде.

Скучно!

Выйдет ли в поле — на бывшее просяное жнивье — мокрые поля — все в грачах, журавлиные крики плывут на север…

Тоска!

Но однажды, когда малость подсохло, с неба раздался крик:

— Ка-га! Ку-гу! Белошейка!

Это был Белолобый. Он кружил над деревней и звал ее.

— Ку-гу! Я здесь! — воскликнула Белошейка, перелетела через забор, побежала к огородам.

Там, в прошлогоднем бурьяне, они долго стояли молча. Наконец, Белолобый прошептал:

— Белошейка, живу я в Турции, плаваю в лимане, другие гуси полощутся, кричат, веселятся, а я гляну на север — вечернее солнце, серебристые паутинки вспомню…

— А я? Вьюга, снег кругом, а ты так и стоишь перед глазами… Весна наступила, все яйца несут, а я… И вот опять улетишь, и я одна, а хозяйка все будет щупать, ругаться.

— Мы улетим вместе, — сказал Белолобый.

— Но я… я же не умею… — наклонила голову Белошейка, а на глаза — слезы, слезы…

Белолобый трогал ее шею, говорил:

— Глупенькая, о чем печалиться. Немножко умеешь, а многому научишься. А ну, попробуем!

Белошейка попробовала и с трудом поднялась в воздух. Когда она опустилась на межу и оглянулась, то плетни огородов были в каких-нибудь полутораста метрах, а у нее уже зашлось дыхание: ни вздохнуть, ни выдохнуть… И представился ей длинный путь на север, куда летел Белолобый, Нет, не выдержать!

Однако она летала до вечера. А вечером, оставив Белолобого ночевать под ракитовым кустом на лугу, она, разбитая и усталая, приплелась домой.

Дома ее ждала хозяйка. Она поймала Белошейку и стала бить:

«Несись! Несись! Несись!»

Так она обычно заставляла нестись кур, которые хотели стать наседками.

Но на Белошейку побои не подействовали. Она уже видела перед собой прохладные долины и пурпурные маки Новой Земли, слышала плеск моря и рев тюленей.

Каждое утро она уходила к Белолобому учиться летать. К вечеру у нее болели крылья, ныли все косточки, но Белошейка старалась, и у нее кое-что начинало выходить.

Но как медленно! Как страшно медленно!

Вскоре после этого хозяйка второй раз била Белошейку, и гусыня ушла от нее. Они с Белолобым поселились на Камышовом озере и решили, что на север они уже не полетят — слишком поздно, а полетят осенью на юг, вместе со стаей диких гусей.

Белошейка могла уже подолгу держаться в воздухе и верила, что придет день, и они улетят далеко, далеко, где вечное лето и теплая солнечная вода.

Незаметно подступил октябрь. Красным пожаром полыхали осиный золотыми слезами оплакивали ушедшее лето березы.

Белолобый и Белошейка ждали прилета стаи.

Однажды, когда над озером бродил легкий, окрашенный утренней зарей туман, Белошейке впервые в жизни захотелось спеть песню. Она подняла голову и запела.

Она пела о шелесте цветущих камышей, о ярком свете звезд осенними ночами, о свежих сумерках, о росах на заре…

Человеку эта песня показалась бы резкими криками, но для Белолобого она была нежной, нежной, как сама Белошейка.

Это была песня о радости жить, о счастье каждый день видеть солнце, дышать прозрачным воздухом, подниматься в лазурную высь…

Белошейка пела о нем, любимом, самоотверженном друге. С запрокинутой головой, покачиваясь, она вся тянулась кверху, и в ее песне было столько восторга, что казалось, она сейчас поднимется и сама улетит вслед за песней.

И вдруг песня оборвалась, а по гулкой воде прокатилось:

«Бу-бум!»

И еще раз:

«Бу-бум!»

Рядом с Белолобым вспененной полосой прочертила дробь.

Он бросился к Белошейке. Ее белая, изящная, словно вылепленная из чистейшего фарфора, грудь — в алых брызгах. Левое крыло бессильно обвисло, правое рывками полощет по воде, а из перебитого горла с хрипом вырывается недопетая песня…

Сквозь розоватый туман проглянуло грустное солнце.

От берега из засады вынырнула лодка с охотником.

С громким криком Белолобый поднялся с озера, а неподвижная Белошейка осталась лежать на воде.

Через неделю, худой, с пустыми потухшими глазами, Белолобый присоединился к стае и улетел на юг.

И с тех пор всякий раз, когда на север гнездиться или на юг зимовать летят стаи гусей, над Камышовым озером по ночам слышны крики «ка-га!» и шум крыльев.

Это Белолобый ищет и никак не может найти недопетую Белошейкой песню о счастье.