Крылатый лев и лилия (СИ) - "May Catelyn" - Страница 1

Крылатый лев и лилия

Последняя воля

В тишине и полумраке старинного Дворца Дожей, где в каждом углу притаилось по призраку, слышалось лишь мерное похрапывание его временного хозяина. Возраст был не лучшим союзником Паскуале, которому перевалило за восемьдесят. Правая рука почти не слушалась и все чаще приходилось прятать ее под шелком поистине царских одежд. Но этот убеленный сединами «государь без власти» все еще был правителем самого свободного и прекрасного города, воспеваемого поэтами и художниками по всему свету.

Сенатор и адмирал венецианского флота, а ныне доверенный советник дожа, Марко Веньер вошел под своды величественного здания, привычным жестом поправив перевязь шпаги, разбудил звуком своих шагов задремавшего в массивном кресле дожа Венеции Паскуале Чиконья[1]. Маленькая болонка на коленях старика сердито тявкнула.

Дож открыл глаза и взглянул из-под седых бровей на одного из самых прославленных вельмож города. Он помнил его еще совсем молодым, бесстрашным, пылким… Как быстротечно время! — подумал старик. Сейчас он видел перед собой все того же статного и широкоплечего Марко, хотя его виски уже были тронуты благородной сединой, а буйные темные кудри теперь безжалостно остригались. Прошедшие годы придали чертам его лица изысканную отточенность, но взгляд выразительных зеленых глаз был по-прежнему живым и страстным. Длинная красная туника, подбитая горностаем, перехваченная черным поясом с серебряными кольцами и бляшками, шла ему как никому другому.

— Рад видеть Вас, монсеньор, в добром здравии! Ваше недавнее недомогание заставило нас всех поволноваться.

Дож сердито отмахнулся:

— Не берись рассказывать сказки, если не умеешь, Марко! Совет уже наверно заказал по мне поминальную, а сенаторы перегрызлись в предвкушении очередных выборов. Терпение — это добродетель не для венецианцев! Будь терпелив, и когда-нибудь ты по праву займешь мое место.

— Я никогда не грезил о шапке дожа, монсеньор. Вы это хорошо знаете!

Старик засмеялся тихо и хрипло, но спазм в горле заставил его закашляться. Восстановив дыхание, он проговорил:

— Да, пока ты еще полон сил и должен служить Светлейшей своими делами, а не сидеть в четырех стенах. Но… если ты не мечтаешь об этом, то в твоих жилах течёт вода, а не кровь твоих великих предков! Кстати, почему после смерти жены ты так и не женился, чтобы продолжить свой род? Неужели та самая куртизанка все еще владеет твоим сердцем?

Взгляд золотисто-зеленых, как прозрачные воды Лагуны, глаз сенатора наполнился болью.

— Вероника давно удалилась от суетного мира и живет в уединении. А мое сердце и рука принадлежат отныне только Светлейшей.

Дож нахмурился, понимая, что своими вопросами и досужим любопытством разбередил еще не затянувшуюся рану в сердце доблестного воина и политика, который вот уже несколько лет поддерживал его власть, усмиряя притязания гордых венецианских патрициев. У Веньера есть всё, что может пожелать человек его дарований и богатства, но любовь неподвластна никаким доводам рассудка и может заставить страдать даже самое достойное сердце. Что же, на все воля Божья.

Больше дож не предавался расспросам, приступив к рассмотрению документов, принесенных с собой Марко. Все они касались исключительно дел городского благоустройства, торговли, возведения нового морского порта и ремонта обветшавших доков Арсенала. Внешнеполитические дела республики должны были решаться исключительно в присутствии всех членов Совета. Любые личные контакты дожа с иностранными послами также не допускались. Он должен быть воплощением беспристрастности, избегая любой тени, которая могла лечь на его политическую репутацию или власть в Светлейшей.

Позже во дворец, что служит одновременно и личной резиденцией дожа, и местом заседания правительства, явятся другие советники, но в этот ранний час только Веньер должен был докладывать дожу о состоянии дел в Венецианской республике. Только ему осторожный Паскуале мог довериться полностью и безоговорочно. Он уже давно воспринимал его как собственного сына, которого у него, к несчастью, не было, и не мог оставаться безучастным к его судьбе. На этот счет у дожа были кое-какие соображения, но пока… Пока же на лице Марко он мог прочесть лишь неподдельный интерес к делу, которому он служит, а временами — затаенную печаль.

Советник дожа Венеции в который раз допоздна засиделся во дворце за кипой государственных бумаг. Отчеты, жалобы негоциантов, прошения и донесения не терпели отлагательств. А потому лишь за полночь его гондола причалила к мосткам у палаццо Веньеров на Большом канале.

Бросив плащ и шпагу на руки расторопному слуге, Марко проследовал в свои покои. В большом каминном зале хозяина уже ждал изысканный ужин. Вот только за длинным столом с массивными стульями не было ни души. А ведь когда-то и он был уверен, что проведет вторую половину жизни среди суеты своего многочисленного семейства. Но теперь лишь тишина и одиночество встречали его дома. В очаге, который растопили предупредительные слуги, несмотря на душную летнюю ночь, весело пылал огонь. Сырость от близости воды, казалось, проникала даже сквозь толстые стены и узорчатые мраморные полы палаццо. Марко, бросив взгляд на накрытый стол, подошел к очагу ближе и заглянул в жаркое пламя. Оно отозвалось треском, с наслаждением поедая сухие поленья.

Одиночество… Вот оно, наказание за отвергнутую, безжалостно смятую когда-то любовь прекрасной Вероники! Никакие щедрые подарки и плотские утехи не смогли возместить то, что он сделал с ее судьбой, пойдя на поводу у своего властного непреклонного отца. Но мог ли он поступить иначе? Лишиться в расцвете юности прав на наследство и поступить так, как велело собственное сердце… Святые угодники, да, он мог! Но малодушно отступился. И что же теперь? Его законная жена ушла из жизни, так и не подарив ему наследников за почти двадцать лет брака. Возлюбленная Вероника, претерпев немало душевных испытаний и потерь, окончательно удалилась от мирской суеты. Не смея нарушить ее добровольного уединения, он через верных людей получал скупые сведения о ее жизни в обители. Смирившись, Марко уже не видел для себя другой участи, чем вечное служение Светлейшей.

Тяжелые думы отразились на его красивом лице, которое не раз служило объектом внимания самых прославленных художников Венецианской республики. Безрассудство молодости сменилось рассудительностью зрелости, которой вскоре суждено было преобразиться в мудрость старости. Марко Веньер прекрасно понимал, что пройдут годы, и он, как все венецианцы, захочет обручиться с морем и возложить на свою голову столь желанную многими, шапку дожа[2].

От беспокойных мыслей его оторвал громкий и настойчивый стук молотка в дверь. Он услышал поспешные шаги своего слуги в гулких коридорах палаццо. Наконец, после длительной паузы, ему объявили, что в дом явилась странная гостья, по виду бродяжка-монахиня.

— Чего же она хочет? — нетерпеливо спросил хозяин палаццо, вперив строгий взгляд в растерявшегося слугу.

— О, монсеньор, она немая, но у нее записка с Вашим адресом и именем.

— Это любопытно. Проводи ее сюда.

— Сию минуту, монсеньор.

Через несколько мгновений в обеденном зале появилась поздняя посетительница. Ее вид не оставлял сомнений, что она прибыла издалека. Длинные пропыленные одежды монахини нищенствующего ордена диссонировали с великолепным убранством зала. В ее неспешных движениях не было ни страха, ни подобострастия. Ее морщинистое лицо в белом чепце, обрамленное чёрным покрывалом, было открытым и одухотворенным, словно она не раз говорила с Господом. Несколько минут она разглядывала Марко своими пронзительными серыми глазами, будто заглядывая в его душу, и только потом вынула из широкого рукава своей потрёпанной монашеской ризы небольшой конверт и протянула хозяину.