Я помню...
(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович - Страница 9

В годы монастырского послушания отца случилось однажды так, что он вместе со своим другом детства, уже упоминавшимся Моисеем Матвеевичем Александрийским, который также в то время был послушником в Ипатьевском монастыре, как-то в воскресенье (около 1897 г.) пошли в город, где выпили и в пьяном виде не особенно красиво поступили с каким-то пьяным, валявшимся на дороге. По тем временам — это был поступок маловажный, но по монастырскому обычаю для послушников, да еще для келейника самого архиерея, был признан серьезным, требовавшим наказания или епитимии. Виссарион, узнав об этом, дал отцу строжайший нагоняй, который оставил у отца след на всю жизнь. Отец всю дальнейшую жизнь казнился архиерейским выговором и дал себе зарок никогда в жизни не пить больше ни капли вина. С тех пор он действительно никогда больше не пил ни рюмки. Даже в таких случаях, когда я после пятилетней и более разлуки приезжал к отцу, он даже после моих настойчивых просьб лишь пригублял рюмку, но не более. Удивительная выдержка — результат раскаяния глубоко верующего человека. Однако при такой выдержке отец так и не смог бросить курить, как ни пытался это сделать многажды в жизни. Единственно что ему удалось добиться — это, будучи уже священником, не курить до конца обедни, которая в праздники иногда заканчивалась с молебнами после 1 часа дня.

Кроме строжайшего нагоняя за проступок, Виссарион вскоре «благословил» отца на дьячковское место в Солигаличский собор в один из отдаленных районов Костромской епархии. Это было, пожалуй, также наказанием, а не милостью. Причт собора состоял из протоиерея, двух священников, дьякона и трех псаломщиков — дьячков. Он был учрежден в XVIII веке, когда духовенству жилось легче. На рубеже же XIX–XX вв. «доходы» причта были довольно жалкими. Отцу доставалось от 3 до 7 рублей в месяц плюс некоторое количество ржи, овса, масла и прочего сбора. Земли у причта не было, кроме небольших огородов. Жизнь оказалась особенно трудной после того, как у отца появились дети.

Вскоре после приезда в Солигалич отца «окрутили» на моей матери Любови Павловне Сынковской — младшей дочери покойного соборного дьякона П.В.Сынковского. В то время протоиереем в соборе был известный в Костроме И.Я.Сырцов, служивший много лет вместе с моим дедом П.В.Сынковским. Поэтому, пожалуй, да из сочувствия именитых граждан к моей матери — сироте, венчание молодых было организовано пышно в Костроме, куда только что перешел И.Я.Сырцов на должность ректора Духовной семинарии. Молодые даже сфотографировались после свадьбы. По возвращении в Солигалич они получили казенную квартиру в новом, только что построенном «Соборном доме» и начали семейную жизнь в трудах и нужде и притом в уничижении.

Город Солигалич расположен в 220 км от Костромы. Тогда не было железной дороги Галич-Кострома, а пароходы по реке Костроме доходили до Буя, а чаще — до пристани Овсяники южнее Буя, верст за 100 с лишним от Солигалича. Вот почему поездка в Кострому считалась тогда целым событием и требовала довольно значительных, не по карману отца, расходов. Отец ездил в Кострому очень редко, при крайней нужде. В годы детства, помнится, он лишь однажды рискнул съездить в Кострому, по какому-то важному делу. Второй раз он поехал провожать меня в семинарию в 1915 г. Не имея возможности бывать в Костроме и представляться архиерею, отец естественно не мог рассчитывать на переход на лучшее место.

Епископ Виссарион умер в начале XX в., а «благословение» его тяготело над отцом и семьей много лет. Дьячковская должность и неудачи повлияли на характер отца. Всю жизнь он был приниженным «смиренным», забитым, боялся всех и кланялся всем в пояс независимо от чина и звания.

В Солигалич отец приехал в 1898 г. и прожил здесь около 18 лет. Он решился на перевод поближе к Костроме лишь после того, как я поступил в семинарию и когда пришла пора заботиться об образовании моих младших сестер и братьев. В Солигаличе средних учебных заведений в то время не существовало. Переехал отец в Никольское — психиатрическую колонию в 12 км от Костромы на должность псаломщика-дьякона. Здесь он прожил около 4 лет. В 1917 г. одновременно с должностью дьячка он был кладовщиком психиатрической колонии. Но это не спасло семью от крайней нужды и даже голода. В 1917–1919 гг. мы жили неделями без куска хлеба, без картошки, питаясь то картофельными очистками, то «дурандой» — жмыхом от выжимки подсолнечного и льняного масла. Началась эпидемия дизентерии. Ею болели все в нашей семье, кроме меня. Особенно тяжело болел брат Алексей, который выжил чудом. Но лет через 9, уже в другой обстановке, он заболел раком кишок. Это было следствием дизентерии и голодного тифа. Очень тяжело болел и брат Павел. В сущности, уже была потеряна надежда, что он выживет, но врач (соседка) Мария Алексеевна принесла немного портвейна, чудом сохранившегося у ней в это тяжелое время. Ложка портвейна была насильно влита в рот Павла, уже потерявшего признаки жизни. И вот он постепенно ожил, начал медленно поправляться. У него вылезли все волосы, потом выросли новые. Он должен был вновь учиться ходить. Болели и отец, и мать.

В таких жутких условиях надо было думать о том, как выбраться из этого «гиблого» места — Никольского, где в то время больные мерли как мухи осенью. Отец решился пойти к архиерею просить нового места. Тот заставил его сдавать экзамены для получения чина священника. Отец, конечно, забыл все, чему он когда-то учился в духовном училище, а надо было к этому еще одолеть всякие богословские науки, что было почти немыслимо.

Пришлось мне на сей раз поменяться с ним ролями. Раньше он меня репетировал, теперь, наоборот — я его. В это время я был уже в третьем классе семинарии.

Как отец сдавал «экзамены» — я не знаю. Вероятно — это было похоже на экзамен «на первый чин» в известном рассказе А.П.Чехова7. Тем не менее, он вскоре был поставлен в священники и получил назначение в село Пречистое в 17 км южнее г. Судиславля. Это очень глухое и лесное место в те времена. Однако раньше приход считался хорошим. Жители ближайших деревень (Медведки, Тешилова, Михирева(?), Саленки и других) построили для отца дом — очень неважный, но просторный и с двором для скотины. Первая зима, по-видимому, была очень тяжелой для семьи. (Я провел ее в Костроме, будучи учеником школы 2-й ступени). Но постепенно отец стал обзаводиться хозяйством. За бесценок была приобретена старая кобыла, в сущности непригодная для работы. Но она, к всеобщему удивлению, ожеребилась, и подросший через три года Савраска несколько лет кормил семью. Была куплена корова и овцы. Я приезжал к Пречистой как-то зимой и пожил дней 10 по старинке. Вечера сидели с лучиной. Мать и сестра пряли.

Постепенно, однако, жизнь семьи несколько улучшилась. В годы НЭПа по крайней мере не было голода, было вдоволь хлеба, картошки, репы и сена. Но все это добывалось тяжелой и изнурительной работой. Мне пришлось посмотреть и кое в чем участвовать весной, наверное, года 1924. Подготовка поля под посев велась дедовскими методами. На участке примерно в гектар был срублен лес, годные на дрова деревья привезли к дому. Все остальное — толстые сучья, мелкие деревья складывались в большой костер и зажигались. Этот огромный горящий костер надо было переваливать с места на место, чтобы прогреть землю, превратить в золу не перегнившие еще листья. Это «адская» работа, и я был вначале просто изумлен, прежде чем включился в нее. Подготовленное таким путем поле предназначалось под посев репы. Мне пришлось пахать часть подсеки древней сохой, высоко приподнимая ее каждый раз, когда на дороге попадался высокий пень (пни не корчевали в первые годы). После дня работы на такой пашне у меня неделю болели руки. Так добывалась пища на зиму.

В 1929 г. наступила катастрофа. Отца внезапно посадили в начале периода коллективизации. За что — этого никто не знал. Мать была в отчаянии. Ниже я расскажу о своем вмешательстве в это дело и об оправдании отца. Так как отец был посажен на основе доноса с фантастическими обвинениями, написанного одним молодым парнем из деревни Саленки (мне удалось познакомиться с этим доносом), в конце концов дело было пересмотрено. Приговор «тройки» о ссылке отца на 5 лет на север был отменен. Отец вернулся домой, но тотчас решил перейти на другое место в село Дмитрий Солунский на тракте между Костромой и Кинешмой (недалеко от Колшева). Здесь семья прожила 2–3 года. Я однажды побывал здесь. Отец отказался от священства, но вскоре и отсюда пришлось уходить, так как нечем было кормиться…